Книга Правда о штрафбатах. Как офицерский штрафбат дошел до Берлина - Александр Пыльцын

А тогда, в сорок пятом, когда мы вошли в рейхстаг, его стены, колонны и другие архитектурные детали, частично разрушенные, закопченные, и всего только через два дня после взятия рейхстага, были уже расписаны и краткими, и пространными автографами советских воинов. Эти надписи и росписи были даже на высоте, доступной лишь гигантского роста человеку. А писались они и мелом, и обломками кирпичей, и обгоревшими головешками.

Подтащили мы с Петей Загуменниковым (он накануне вернулся в батальон) какие-то обломки бетонные и ящики обгорелые к стене, забрался я на них, а Рита и Петр поддерживали меня с двух сторон, чтобы не свалился. И обугленной палкой вывел: «Александр и Маргарита Пыльцыны. Дальний Восток – Ленинград – Берлин». И росчерк за двоих. (Замечу, что тогда Рита была еще Макарьевской.)

Мы набивали карманы обломками штукатурки, осколками камней и кирпичей на память, как сувенирами и для себя, и для тех, кому не довелось поехать с нами к рейхстагу, и для потомков. Жаль, не сохранил я ни их, ни той ложки, изуродованной пулей, ни даже пули, попавшей мне в пах и долго блуждавшей по моему телу, как-то хитро обошедшей кости таза, и вынутой из моей ягодицы уже после войны, год спустя после ранения под Брестом.

Почему-то не было тогда у меня особого стремления хранить эту вещественную память о войне. Помнилась она по ранам, и не только телесным, но и сердечным, душевным. И, казалось, этой вот памяти вполне достаточно на всю оставшуюся жизнь. И верно, хватило, если я пишу эту книгу более чем через 60 лет после тех огненных дней и ночей, опираясь на сохранившуюся память о тех годах.

Со дня на день мы ждали капитуляции Германии, и я тогда вспоминал, что давно, еще в 1944 году, написал стихотворение, в котором были слова: «и весной, в начале мая, прогремит Салют Победы над землей!». И весна уже в самом разгаре, и начало мая уже обозначено, а Победы все нет и нет…

Наш помначштаба Валерий Семыкин вывел от дежурившей круглосуточно радиостанции наушники к Батурину, его замам, Киселеву, к нам с Ритой и еще кое к кому. Включить их радисты должны, как только появится сообщение о Победе.

И этот миг наступил в ночь на 9 мая! Вскоре после 12 ночи вдруг влетает к нам связист и кричит: «Победа, капитуляция, ура!» Не успели мы одеться, как на улице уже гремел Салют Победы. Да не только на улице, наверное, а над всей землей!!!

Люди бросались друг к другу, тискали друзей в объятиях, целовались, многие плакали, не стесняясь слез радости. Стреляли все, кто из пистолетов, кто из автоматов и пулеметов. По-моему, даже громкие выстрелы из «ПТР» были слышны. В небо взвились сотни самых разных по калибру, и серийных, и цветных и даже дымовых ракет, которые в освещенном этим фейерверком небе тоже были хорошо видны. Небо от края до края чертили трассирующие пули. Нечего теперь было их экономить! Я тогда еще подумал: а куда же эти пули падают? Ведь в какое бы бездонное небо их не выпускали, падать-то им все равно на землю, хоть и немецкую, но плотно заселенную людьми. И как же они, падая с огромной скоростью, минуют и тех, кто их запускает вверх, и вообще любых, в том числе и мирных немцев? Конечно, не хотелось бы, чтобы от этого фейерверка в эту первую бессонную ночь мира кто-нибудь погиб, как на войне.

Ближе к рассвету, растратив почти все запасы огневых средств, мы стали постепенно собираться к штабу. Вышли Батурин с Казаковым, поздравили всех с окончанием войны, и комбат объявил, что в 12 часов дня по московскому времени на местном стадионе будет торжественный обед в честь Победы для всего батальона. Приказано было даже устроить стол и для «временных солдат», завтрашних офицеров.

Все как-то внезапно помолодели, а наш доктор Степан Петрович Бузун по случаю Победы даже сбрил свою старомодную бородку и, ко всеобщему удивлению, оказался совсем еще не старым мужчиной.

Речи говорили все. Кто кратко, кто многословно, но в словах каждого была и радость Победы, и боль потерь, и вера в долгое мирное будущее, и надежды на светлое, счастливое завтра. А каждая речь завершалась тостом, и считалось добрым знаком каждый тост сопровождать полной чаркой. Видимо, предугадав это, на стол поставили не стаканы и кружки, а по-мирному – рюмки (и где их столько набрали?). Но тем не менее многих, что называется, «развезло». Видимо, хорошо «расслабился» и Батурин, если он вдруг отозвал меня в сторону и «по секрету» сообщил то, о чем я давно догадывался.

Оказывается, тогда, на Наревском плацдарме, генерал Батов вроде бы лично распорядился пустить мою роту в атаку через минное поле. И хоть я уже давно убедился в справедливости своих догадок и мою голову сверлила мысль, уж не с подачи ли самого Батурина генерал Батов принял такое решение, это сообщение ошеломило меня, и снова мною овладело состояние непривычной, острой головной боли и какого-то помутнения в глазах. И опять я посчитал причиной этого несколько выпитых чарок, хотя Рита строго следила, чтобы мне кто-нибудь не налил водки или, тем более, спирта, и сама наливала мне какое-то слабое вино, которым ее заботливо снабдил наш Степан Петрович.

Мы, фронтовики, часто, еще до Победы (а теперь – тем более), примеряли к себе возможное послевоенное время, рисуя его в самых радужных красках. Но главное – все мечтали поскорее вернуться к родным пенатам, «под крышу дома своего». Мы и теперь, спустя столько лет после того памятного Дня Победы, еще чаще примеряем настоящее к своему прошлому. И столько совпадений в наших судьбах: и детей вырастили, и внуков, и правнуков понянчили, и делами послевоенными не ударили в грязь лицом… Но, наверное, еще больше несовпадений. Когда вспоминаешь, скольких боевых друзей недосчитались мы уже в мирные дни. Многих, очень многих война догнала потом. А скольких мы недосчитались из-за стрессов, вызванных неожиданными поворотами в судьбе Родины нашей, Советского Союза, отстаивая целостность которого, сложили головы миллионы не просто статистических советских людей, а наших родных и близких, конкретных. С их именами. Это наши братья, сестры, чьи-то сыновья и дочери, отцы, деды… Особенно после того, как в Беловежской Пуще уже без фашистского вторжения была разрушена, раздроблена наша Великая, единая Родина, ради чести которой, ради свободной жизни и избавления ее от фашистского рабства были принесены в жертву многие и многие жизни и судьбы человеческие.

Итак, кончилась безумно долго шедшая, страшная война. А что дальше? Как сложится судьба? Не все поедут домой, армия еще нужна. Кому-то из офицеров (а у нас в батальоне теперь почти все офицеры) придется и продолжить почетную воинскую службу. А штабы всех рангов уже получили распоряжения и разнарядки готовить соответствующие представления на офицерский состав: кого уволить, кого оставить, а кому еще добывать Победу над Японией!

Спустя много лет в очень известном кинофильме «Белорусский вокзал» прозвучала песня Булата Окуджавы о «Десятом десантном батальоне», которую мы, бывшие штрафбатовцы, приняли как свою – о нашем Восьмом отдельном штрафном батальоне, и к 40-летию Победы, когда мне удалось разыскать и собрать в Харькове десяток однополчан, то несколько переиначенную мной эту песню мы пели как гимн нашему, именно нашему штрафбату. И были там такие слова: «Уходит в ночь на Рогачев отдельный, наш Осиповский смелый батальон». А за словами «Нужно нам добыть победу, одну на всех, мы за ценой не постоим» шел наш куплет: