Книга Harmonia caelestis - Петер Эстерхази

59

Мы, конечно, не верили ни минуты, что Мамочка наша не любит куриную грудку, а обожает обсасывать крылышки и больше всего любит гузку. Все это было шито белыми нитками («а ты знаешь, конская вырезка — первоклассное мясо, только чуть сладковатое, поэтому требует больше специй», как-то рассказывала ей наша тетя, много чего испытавшая в сорок пятом; нашу мать чуть не вывернуло наизнанку), короче, мы знали, что Мамочка все это делает ради нас, идет на жертвы, что нам казалось совершенно естественным, на то и мать, чтобы жертвовать ради своих детей, вот вырастем, тоже станем матерями и тоже будем жертвовать собой ради детей. Или не будем. А куриные крылышки, кстати, довольно вкусная вещь.

С другой стороны, мы не только предполагали, но были уверены, что любимый деликатес нашего отца — «биттер», практически несъедобная дрянь, горьковатого вкуса шоколадная масса, приносимая в дом гостями то ли по незнанию, то ли нарочно, чтобы нам досадить, и отец всякий раз, еще до того как мы с кислыми, раздраженными минами принимали подарок, набрасывался на него и с жадностью пожирал, радуясь как ребенок, вымазывая шоколадом щеки. Смотреть на него было почти такое же удовольствие, как если бы мы получили в подарок коробку шоколадных конфет с коньяком.

Однажды, позднее, когда гости приносили к нам в дом уже не конфеты (если вообще что-либо приносили), я решил побаловать старика на день рождения (или на Рождество?) подарком, этим самым «биттером»; но достать его было непросто, я чуть ли не до колен стер ноги, пока наконец, по совету одного из полузащитников «Мясокомбината Кёбаня», не добыл его в их районе. Гордости моей не было предела; что для меня совершенно не свойственно, на сей раз мне удалось купить удачный подарок. Довольный собою, я со счастливой улыбкой вручил его моему отцу.

— М-да! — сдержанно ощупал он сверток с сокровищем. — Я рассказал, скольких трудов стоило мне его раздобыть. — М-да! — повторил он. — Никак не могу взять в толк, чем я опять провинился.

— Но ведь это твой любимый деликатес, не так ли? — Я хотел чертыхнуться. И тут выяснилось («Сказал бы я тебе, куда я готов послать этот деликатес!»), что горький пищевой шоколад… был его куриной гузкой! Когда я рассказал это своим браться, они не поверили.

— Да ведь от радости он по уши вымазывался в этом шоколаде!

В общем, за это его предательство мы на него не сердились, не стали обращать внимания, не поверили, он по-прежнему получал от нас свое любимое лакомство («горькая шутка»), только теперь, когда мы его вручали, мы не смотрели отцу в глаза.

60

Кроме пластмассовых пряжек в доме — в промышленных количествах — имелись также лайковые перчатки. Ежегодно на Рождество моя мать, даже во времена депортации, получала от тети Мии лайковые, изготовленные в городе Вене (Hoffer на Juden Gasse). И не только на Рождество, но и на каждую годовщину их свадьбы (по две пары).

Однажды, когда перчаток набралось пусть не двадцать, но уже почти двадцать пар, моя мать взяла ножницы, принялась пороть, кроить, шить, и получилось два замечательных мешочка для туалетной бумаги. Мешки для туалетной бумаги из лайковых перчаток тети Мии! В это были посвящены даже мы. Для того, чтобы разделить ответственность?

— А вдруг танти к нам в гости приедет? — обеспокоились мы. То, что она слепа, было слабым доводом. Все, что нужно, тетя Мия видела. Она видела не глазами!

— Во-первых, она не приедет, потому что никто не даст ей въездную визу. Наш народно-демократический строй не случайно боится контрреволюционных взглядов тетушки Мии, — пытались отшучиваться родители; успокаивая при этом себя.

Мы представили, как тетя Мия, чуть картавя, отдавая приказы своим контрреволюционным отрядам, врывается в Будапешт, объявляет о создании чрезвычайных судов и, с искренним сочувствием глядя в глаза коммунистам, объявляет серьезным тоном:

— Гебята! Ка́дагу капут!

— А если все же приедет? — не унимались мы, предчувствуя скорое наступление послаблений, которые журналисты назвали потом «гуляш-коммунизмом».

— Воспитанный человек в гостях в туалет не ходит, — строго сказал мой отец. (Есть у меня тетушка, жена дядюшки, которая после свадьбы еще целый месяц ходила в родительский дом: оправляться. Настоящая дама.) Но, видимо, испугался и он.

— Да бросьте вы, маловеры, — покачала головой наша мать, — представить такую наглость, чтобы кто-нибудь приспособил лайковые перчатки… для этого… фу-у… такого не может быть.

Она с гордостью оглянулась по сторонам — хоть как-то, но отплатила семье Эстерхази! Однако на всякий случай мешочки для туалетной бумаги были раскрашены в клеточку, а одна пара перчаток оставлена напоказ. Как знать?

61

Я обнимал моего отца, как древний фамильный дуб, пластмассовая пряжка ремня больно врезалась в щеку.

— Что ты делаешь, Папочка, не надо, я не хочу, чтобы они все слышали, всего они слышать не должны! — всхлипывал я, хрипел, плакал, икал словами. — Гады, гады, да что ты об этом знаешь, Папочка, они каждое твое слово записывают на магнитофон, а потом прослушивают, с разной скоростью, и гогочут, прости меня, Папочка.

Мой отец терпеть не мог детских соплей и рыданий, я надоел ему, и он просто смахнул меня, смел с себя. Больше таких истерических сцен в моей жизни не было, и этим я на него похож: самообладанием.

62

Прислуга дворца была не то что изумлена новой барской прихотью, а, как заметил с ухмылкой мой прадед, отнеслась к ней с неудовольствием. Видано ли — устраивать в столь чреватые «для дворца» времена прогулки! Да еще оставлять одного старого барина! Особенно по этому поводу ворчал старик Тот, чья семья вот уже двести лет находилась у нас в услужении. (Еще в самом начале службы по причинам, о которых документы умалчивают, но которые выясняются из письма Сидонии Палфи к свояченице Марии Эк, в 1717 году семья Тотов удостоилась неслыханной по тем временам чести — окрестить своего первенца тем же именем, что и графского сына, то есть Меньхертом, и всех первенцев в этой семье с тех пор звали Меньхертами. Правда, через полгода, как пишет Сидония, этот Тот «умер от ужасного недуга». Но что это за «ужасный недуг», сказать теперь трудно.)

«Псу под хвост» — было любимое выражение Меньхерта Тота. Пустить псу под хвост страну, урожай, помидорную рассаду.

— Пустить старого барина псу под хвост — как прикажете это понимать? — бурчал он себе под нос. Старый слуга смекнул, что речь идет о какой-то шутке, а шуток он не любил и не понимал. Драматические повороты судьбы он переживал как драматические, трагические — как трагические, тут все понятно, а если и непонятно, то и в этом не было ничего страшного, жизнь шла своим чередом. Было ясно, что и зачем, жизнью правил заведенный порядок, пускай и нелегкий. Его и придерживался Тот, и не только Тот, но и его хозяева, семья прадеда, — еще бы им не придерживаться, что они, белены объелись? знали, что тот порядок установлен не Богом, а ими самими или, что в принципе то же самое, их отцами и дедами.