Книга Кругами рая - Николай Крыщук

* * *

Наконец он решился: попросил, чтобы мама ни по какому поводу его не звала и не отвлекала, и закрылся в отцовском кабинете.

Он сам не знал, что искал. Кровать отца стояла разобранной, как будто тот вышел на кухню за сигаретой. Алексей понял, что мать, устроившая поминальный пир, в кабинет отца не заходила.

Над столом в рамке висел негатив факсимиле Блока:

Вот зачем, в часы заката

Уходя в ночную тьму…

Эти предсмертные строки висели здесь столько, сколько Алексей помнил себя.

Справа на видном месте лежала толстая папка. Рукой отца было написано: «Дети Зазеркалья». Над этой книгой об истории гениальных левшей отец работал едва ли не всю жизнь. Другие выходили незаметно, а с этой он носился, демонстрировал гостям папку, пересказывал анекдотичные или таинственные эпизоды. Все уже привыкли к тому, что профессорское чудачество рано или поздно приведет к созданию энциклопедического труда, который удивит многих.

Алексей осторожно развязал тесемки. То, что он увидел, поразило его больше, чем если бы там лежали мумифицированные левые конечности Леонардо да Винчи и Александра Македонского. В папке была стопка чистых листов, торцы которой покрылись едва заметной пылью. Это был муляж книги, «кукла», которую он заговорщицки подсовывал любому встречному, но (Алексей вспомнил) никогда не выпускал из рук.

Страсть к мгновенным перевоплощениям в отце была всегда, но для чего ему нужен был этот театр буффонады и мистификации? Намек на невыразимость некоего опыта? То, что Алексей таил в себе, то отец демонстрировал? Впрочем, демонстрировал, утаивая, и в целом версия никуда не годилась. С отцом она не срасталась.

А может быть – отвлекающий маневр, ложный аэродром, на который противник впустую сбрасывает боеприпасы? Это больше походило на правду и все же не приближало к ней. Зачем?

Отложив папку, Алексей вытянул наугад нижний ящик стола. Тот был наполнен газетными вырезками. Какие-то лежали в отдельной прозрачной папке. Там (глаза на миг ослепли, как от впервые набранной в газете собственной фамилии) были его, Алексея, статьи и рецензии, а также все его фельетоны о Грине.

Алексей откинулся на спинку кресла, зажмурился, и впервые за эти дни слезы легко потекли из глаз. Все оказалось таким простым. Он представил, как папа покупает газету с его фельетоном, тут же где-нибудь на скамейке прочитывает его под очередную сигарету, дома сам вырезает ножницами, читает еще раз и подкладывает в прозрачный файл.

Гринин плакал, счастливый оттого, что снова может плакать и что вместе со слезами из него выходит чувство заведомого, прирожденного сиротства. В ту же секунду он понял, что наконец стал свободен. Не потому, что мертвый отец не мог иметь над ним власти, а потому, что и мертвый – он любил его.

Алексей представил, как отец должен был обрадоваться тому, что автор расправился с Гриней. «Жалеют себя только бездарные» – его фраза. Теперь ни о каком возрождении Грини не могло быть и речи.

Вытирая слезы, Алексей продолжал путешествие по отцовскому кабинету. Коллекция авторучек с компасом, фонариком и часами. В них давно высохли чернила, часы стояли, стрелки в компасе бессмысленно подрагивали. Кусок отполированного розового мрамора. Почему-то отец им дорожил. Прутик, загнутый в виде посошка, на котором еще можно было прочитать слово «Sigulda». Память об их свадебной поездке с мамой.

В коробке из-под туфель, словно карточки в библиотечной картотеке, стояли конверты с письмами. Это были письма отца к маме. Значит, в какой-то трагический миг раздора, как полагалось у классических любовников, она их ему вернула. Алексей достал носовой платок и аккуратно стер мшистую плотную пыль.

Всю жизнь прожили вместе, откуда такая переписка?

Один конверт выделялся свежестью. Письмо было адресовано маме, но почерк чужой. Обратный адрес: Садовая улица, 2-е отделение милиции. Отправитель: Анисим Анисимович Штучка.

Разговор в трактире восстановился мгновенно. Так вот о какой сестрице говорил Анисьич! В детстве целовались… побрезговала… Оставалось прочесть письмо, но именно в этот момент в доме погас свет. Было еще не темно, можно попробовать без лампады… Он начал вынимать письмо, но в кабинет постучали, и со свечкой, вставленной в майонезную банку, вошла мама. Она поставила банку на стол и обняла голову сына:

– Ты тоже плачешь. – Не затягивая момент ласки, мама выпрямилась и заговорщицки улыбнулась: – Пойдем, я тебе что-то покажу.

Медленно пошла она в свою комнату, Алексей двинулся за ней, не забыв прихватить со стола письмо Анисьича.

Стены были заполнены картинами, в основном небольшого формата. От мигающего света казалось, что они подергиваются на месте и все это помещение страдает нервным тиком.

С одного из полотен мама сняла наволочку и поднесла к нему свечу.

– Это подарок для Гриши, – сказала она. – У него ведь скоро день рождения. Пока эскиз. Все остальные я забраковала.

Растерянный, испуганный или удивленный, улыбающийся человек стоял на краю леса, рядом с крыльцом дома. При подсказке в нем можно было узнать молодого отца, худого, буйно вихрастого, в расстегнутой до живота рубашке. Синяя гуашь вдоль стволов голеньких берез, серые тени веток, струящиеся по прошлогодней листве, белое, словно намелованное небо намекали на раннюю весну и вместе с тем почему-то напоминали больницу. «Может быть, это день выписки из больницы?» – подумал Алексей, пытаясь связать как-то прозрачный антураж с трактовкой лица. Письмо, засунутое в карман брюк, мешало ему сосредоточиться.

Не сразу заметил он в руках отца глиняный горшок, из дна которого живой лопастью лилось молоко. Вот в чем дело. Это момент происшествия. Горшок треснул, дно отвалилось…

– А там внизу ты, маленький еще. Я пока не сделала. И Гриша страшно испугался, что донышко углом могло попасть тебе в родничок. Страшно испугался… Мы тогда хорошо жили. В Песках…

Они сели на мамин диванчик, свечу поставили у ног, огонь потянулся ровно, дождавшись наконец покоя.

– С отцом мы в тот вечер хорошо разговаривали. Пили чай с малиной. Он все время улыбался, странно, правда, улыбался, ты знаешь, как когда какая-то мысль в нем зреет. И при этом говорит вдруг: «Дуня, улыбнись широко». Ну, это в смысле как раньше. Я так засмеялась.

– О чем он говорил? – спросил Алексей.

– Как? Да ни о чем. Обыкновенно говорили. Просил, чтобы я духи сменила – у этих резкий запах. А потом вдруг как закричит: «Любая фантазия…» Я ему: «Ты на кого кричишь? Скажи хоть». А он: «На кого, на кого? На себя. На кого еще человек имеет право кричать?» – «О! Это, – говорю, – у нас что-то новенькое». Вспоминал, как болел тяжело и я его выхаживала…

Алексей уже и забыл думать, что у родителей была своя история любви, большая часть которой прошла без него. Из намеков он знал, что отец увел маму от прежнего мужа, который был альпинистом и через год погиб. Кажется, сбежали они прямо из альпинистского лагеря, пошли, типа, собирать цветы и не вернулись, оставив в палатке свои вещи и деньги. Потому что любила мама отца со школы, и муж якобы про это знал. Был там еще в истории знакомый вертолетчик, но все равно оставалось неясным, как, почти голые и без копейки в кармане, одолели они тысячи километров. Алексей сбоку вглядывался в мамино лицо, пытаясь понять, вспоминает ли она сейчас об этой истории.