Книга Ваша жизнь больше не прекрасна - Николай Крыщук

Не могу объяснить, как я отнесся к попытке создания моего искусственного двойника. Странная любовь ко мне обитателей Чертова логова, во всяком случае, объяснилась. Слава пришла, откуда не ждал, но все-таки это была слава. И хотя любовь народонаселения не достает до сердца, но и отказываются от нее только чрезвычайные гордецы. С другой стороны, в этом ощущалось что-то вроде презрения высочайшего дрессировщика, которое я почувствовал еще, когда мне указали на мое место в периодической таблице Пиндоровского-старшего. Не то что прямо захотелось, как гоголевскому надворному советнику, выпрыгнуть в окно, но ноги произвели на месте невольное движение к побегу. Хотя физическое отсутствие окон в подземелье прямо говорило о том, что и в фигуральном смысле их еще придется поискать.

— А о вас, между тем, уже наводили справки и кроме Антипова, — продолжал ГМ. — Выяснили, что вы и сами как будто намереваетесь к нам. Так что принять вас, так сказать, в штат было делом времени. По тем же справкам, правда, выходило, что у автора есть характер, Пиндоровского информировали о нескольких отказах. Отказать покойнику в прощальном слове, да, для этого нужен характер. Такой камуфлет Пиндоровского не устраивал. Затея Антипова оказалась как нельзя кстати. Если эксперимент удастся, то в исполнителе и не будет особой нужды. А устраивать исчезновение, особенно беспаспортных, сделавших уже шаг к Переходу, здесь умеют. Это вы можете мне поверить. Но по мере приближения к концу эксперимента возникло еще одно обстоятельство, на сегодняшнюю минуту самое важное. Никто не мог подумать, что реконструкция голоса и речи не главное в работе Антипова. И реконструкция-то была дерзостью немыслимой. К тому же у нас привыкли: если засекречено, безлимитное финансирование, человек, можно сказать, торгует воздухом — значит, именно здесь, в том, чего нельзя пощупать и понять, и есть настоящее, и что может быть главнее? И потом, вот вы говорите — условность. Ведь ваши некрологи, простите, тоже чистая условность, пища для фантазии и самолюбия — не хлеб, не деньги (деньги, конечно, тоже условность, но в нынешнем обществе перешедшая в категорию абсолютного). И сами вы кандидатура случайная, мог на вашем месте оказаться какой-нибудь провинциальный певец рубашки, при интимно спотыкающейся речи которого и суставы в теле ноют от жалости к своему хозяину. То есть то что надо. Получается, игра случая плюс капризная нужда в словесном оформлении своей мнимой значительности. А люди с ума посходили. К вам уж очередь лет на пять. На руках готовы носить. Но и убьют, конечно, с удовольствием, если фокус Антипова сработает. Владимир Сергеевич, кстати, об этих планах ничего не знал. Для него важно было поставить правильный эксперимент, только и всего. А кто, кого и за что хочет уничтожить — этого в его категориальном аппарате не было. Вернее, тогда не было, при организации эксперимента. Вообще же ум у Антипова не отвлеченный и не узколабораторный, в чем вы легко убедитесь из дальнейшего.

Но все же и определенная дальнозоркость, да, свойственна. На расстоянии видит до мелочей, а если подлость затевают под его носом — ни за что не учует. А как раз в свете разработки своей динамитной идеи неплохо ему было бы обзавестись нюхом, как у собак, которых он так любит.

— Как? И собак? Я думал, только соловьев. Он вообще, что ли, природолюб?

Профессор усмехнулся.

— Понятие любви для его характеристики, кажется, лишнее. Не то что в нем любви нет, но сам он сделан из других материалов. Такой современный Диоген, натренирован не в удовольствии, а в отказах. Только что у статуй подаяния не просил (Диоген Синопский, если вы помните, просил подаяния у статуй, чтобы приучить себя к отказам). По убеждению Владимира Сергеевича, природа устроена более экономно, чем человеческое общество, и если бы человек сохранил в себе ее аскетическую повадку, то, возможно, не только преуспел бы в добродетели, но вернул утраченные навыки и способности. Не зверя он в человеке боялся. Напротив, иногда, выпив, оглашал воздух вопросом: «Кто вернет плоть ее законному владельцу?» Зло он видел, так сказать, в обюрокрачивании эфемерного.

— Очень заковыристо, — сказал я, думая, впрочем, о своем. Едва пережив заочную любовь масс, я вынужден был теперь примерить на себя и возможность быстрой и, очевидно, жестокой расправы.

— Простите, потерял нить, — сказал я. — Что сие значит?

— Я, собственно, уже подошел к пороховой бочке антиповских идей. Хотя, говоря по чести, если она кого и способна уничтожить, так только своего владельца.

ГМ сломал уже две сигареты, третью долго мял, наконец, сунул ее в рот и жадно закурил. Меня этот срыв в порочную привычку почему-то обрадовал. Я тут же вспомнил о своих сигаретах. Что со мной происходило все это время, если я забыл о них? Это напоминало запрет на курение в самолете, который в силу безвариантности не доставлял особых мучений. Но теперь всё: трап спущен, двери открыты… Я закурил с удовольствием, как будто вернулся на родину.

В рассказе ГМ о «пороховой бочке» Антипова было много путаницы. Неумение изложить внятно открытие друга раздражало и его самого. Общие посылки ГМ артикулировал, правда, отчетливо, но тоже с примесью досады — они были неприятны ему своей простотой, тем, что попахивали науч-попом. На проторенных тропинках невозможно поскользнуться, как бы говорил он, но и научным открытием это не назовешь. Когда же приходилось прибегать к специальным терминам, вроде «эгоистичной ДНК», «эффекта Брюс», «генов-мошенников» или «фенотипической пластичности», ГМ конфузился и выделял голосом гуманитарные приставки: эгоистичный, мошенники, пластичность. Для честности тут же передавал слова академика, что эгоистичные ДНК вовсе не эгоистичны, а гены-мошенники не являются мошенниками. Здесь в ГМ вызывала раздражение, напротив, темнота и увертливость научной диалектики.

Своим тоже гуманитарным умом я из этого рассказа зацепил, вероятно, не много, но поскольку труды Антипова до сих пор не опубликованы, придется вам довольствоваться моим отраженным пониманием.

По Антипову выходило, что современная цивилизация, и прежде всего в ее российском варианте, подошла к решающей фазе самоуничтожения. Новости тут никакой. На эту тему (ГМ прав в своей досаде) не писал разве самый ленивый газетчик. И то, что мы народ рабов в каком-то там поколении, тоже общеизвестно. То есть, разумеется, произносящие эту фразу понятия не имеют о том, передаются рабские свойства генетическим путем или речь идет только о силе привычки. Большинство, не заглянув даже в школьные учебники, склоняются к тому, что дело именно в генетике, испытывая при этом злорадный восторг, который к лицу именно холопам.

Между тем уже более ста лет ученые пытаются выяснить, влияют ли эпигенетические, то есть вторичные, факторы на формирование генома? Впервые различие между естественным и органическим отбором провел американец Болдуин. Он же и декларировал, что дополнительные факторы влияют, да, и не менее эффективно, чем естественный отбор.

Однако при тогдашнем состоянии науки идеи Болдуина были только замечательным прозрением и сводились к увлекательным разговорам. Открыл эволюционную роль модификаций харьковский зоолог Лукин, с примечательным отчеством Иудович. Именно Лукин впервые показал на уровне натуралистических фактов, что эффект Болдуина в природе есть.