Книга Три куля черных сухарей - Михаил Макарович Колосов

деть, поминутно ищет им место — то засовывает в карманы, то кладет кому-то на плечо… И рубашка на нем старенькая, только выстирана и выглажена более тщательно, чем обычно. Васька знал, что Иван стирал и гладил ее сам. У них большая семья, детей и до него, и после — не счесть сколько, мать больная, поэтому Ивану приходится самому заботиться о себе.

Глазков, наоборот, одет во все новенькое. Новый костюм, новая рубашка с запонками на рукавах и воротничке, длинный в косую полоску галстук, прикрепленный к рубашке золотистым зажимом, гладкий зачес делали его изысканно-нарядным. Высокий, стройный, негнущийся из боязни помять свой наряд, он был похож на манекена в витрине магазина.

Поздоровавшись с Васькой, Глазков кивнул на Ивана:

— Видал казака! У него был дед казак, отец — сын казачий, а Иван уже так… огрызок собачий.

— Цыц! — Иван шутливо насупил брови. — Ишь ты, удавку нацепил и воображает!

— А ты как думал? — Глазков тронул галстук, поправил его демонстративно «изячно» — двумя пальцами и оттопырив мизинец. — Я ведь уже взрослый! Не то что вы — мелюзга.

— Ты не так взрослый, как большой, — сказал Иван.

— Ага, — согласился Сашка. — А ты не большой и не взрослый.

Шла обычная беззлобная пикировка между ребятами, но Ваську почему-то она коробила, ему казалось, что сейчас эта игра совсем не к месту. Да и не прав Глазков: у Ивана рост что надо и сложен он крепко. То он, Гурин, обижен ростом; если бы он был с Ивана — считал бы себя счастливым.

Взглянул Гурин на Сашкин костюм, позавидовал: дорогой, видать. Тонкая в косой рубчик шерсть отливала благородным блеском. Сравнил со своим — не то, конечно, но Гурин чувствует себя в нем хорошо. Целый день сегодня он чистил его и отпаривал горячим утюгом через мокрую тряпку, навел рубчики на брюках, навострил лацканы, выглядит не хуже нового. Особенно доволен Гурин своей прической: хорошо постригли его в парикмахерской и волосы уложили аккуратно — в глаза никому не бросается. Оказывается, они у него слегка волнисты и послушны, не нужно им ни косынки на ночь, ни репейного масла. Права мать была: вырастут — улягутся. Девушка, которая стригла его, сказала с завистью:

— Мне бы такие волосы!

…В зале директор, завуч и Анна Дмитриевна вручали выпускникам аттестаты. Вызывали по алфавиту:

— Глазков Александр, — послышалось из зала, и Сашка быстро исчез в глубине просторного помещения.

Вслед за ним вызвали Гурина. С трудом протиснулся он сквозь толпу зрителей у двери и неожиданно оказался перед пустым пространством: народ толпился вдоль стен, а весь зал, будто поле стадиона, был свободен. Слева, в дальней стороне, виднелись накрытые столы, и там же у красного стола маячили три фигуры — директора, завуча и Лукьяновой. Справа от двери на подмостках расположился струнный оркестр, которым дирижировал Жек Сорокин.

Жек кивнул Ваське, подбодрил улыбкой, а Васька не видит никого, идет, как по гладкому льду, — вот-вот поскользнется, вот-вот упадет. Пока прошел по чистому скользкому полу через весь зал, сквозь пристальные взгляды десятков людей, под аплодисменты, под непрерывный туш, исполняемый оркестром, Гурин, наверное, семь раз вспотел и, когда подошел к столу, уже ничего не воспринимал. Запомнилось только, что, вручая аттестат, директор говорил ему что-то, улыбаясь, и это удивило Гурина, так как директор был обычно суров и неулыбчив. Что-то говорил завуч, напутствовала какими-то добрыми словами Анна Дмитриевна, а он в ответ им лишь кивал смущенно головой да повторял одно и то же слово:

— Спасибо… Спасибо… Спасибо…

Будто в тумане отплыл он от стола. Ничего не видя, никого не слыша, повинуясь лишь какому-то чутью, Гурин точно направился в угол, где сгрудились ребята. Здесь он машинально скрутил аттестат в трубку, стал понемногу отходить. Огляделся — кругом все свои; как на фотографической пластинке, стали проявляться лица. Посмотрел в сторону оркестра, увидел там Валю и Натку — сидят, бомкают на гитарах, переглядываются, улыбаются чему-то; увидел их Гурин, и опять его бросило в жар: они ведь наблюдали, как он тушевался, получая аттестат!..

После раздачи аттестатов директор поздравил всех с окончанием средней школы, пожелал выпускникам счастливого пути, удачи в самостоятельной жизни и пригласил за стол.

На столе, кроме закуски, бутылок с ситро, было очень много цветов — разных: желтых и красных роз, больших, похожих на подсолнухи, огромных ромашек и еще много других, которым Гурин и названия не знал.

Директор подал команду наполнить бокалы и первое слово предоставил классному воспитателю. Немного смущенная, Анна Дмитриевна встала, подняла свой бокал и, подержав немного, опустила, ожидая тишины. Жек привычно взял бутылку, прочитал этикетку, поморщился:

— Квасок… — И тут же подмигнул ребятам.

Он налил близсидящим девочкам, ребятам слева и справа, потом себе — в последнюю очередь. За остальными выпускниками ухаживали завуч и учителя. Наконец все успокоились. Анна Дмитриевна говорила хорошие, проникновенные слова о своих питомцах, говорила так трогательно, что многие из сидящих за столом потянулись за платками.

Потом говорили другие учителя — речей было много, и все одна другой трогательнее. Когда немного подустали, директор объявил перерыв и, достав коробку «Казбека», сказал:

— Выпускникам, кто курит, разрешаю курить.

Ребята переглянулись, не веря ушам своим, девочки удивленно расширили глаза, заулыбались так, словно директор хитро пошутил.

Жек тут же достал свой «Беломор», лихо бросил папиросу в рот, протянул пачку Ивану:

— Бери!

Иван был заядлым курильщиком, на каждой перемене они с Жеком так дымили в уборной, что, когда однажды туда нагрянул директор, его в дыму не сразу и увидели, но тут отказался, не решился закурить при учителях. Сашка — тот, наоборот, раньше никогда не курил и не выносил табачного дыма, а тут потянулся за папиросой. Взял ее неумело, прикурил, поднял лицо кверху, зачмокал, засосал дым и тут же выпустил его тонкой струйкой в потолок. Все засмеялись, а директор сказал:

— Ну зачем же насиловать себя? Если не куришь, не надо и привыкать: это увлечение все-таки очень вредное.

Сашка закашлялся, прослезился, нашел ощупью на столе пепельницу, затушил в ней свою папиросу.

Некурящим был и Гурин и сейчас даже «за компанию» не стал закуривать. Когда-то, еще в седьмом классе, он увлекся было этим зельем, пристрастился к нему так, что не только окурки собирал, но иногда уже даже и покупал себе папиросы — очень хотелось быть взрослым. Но потом бросил это дело. Не сам, правда, бросил, дядя Иван, материн брат, помог.

Пришел как-то Васька к бабушке, только взошел на крыльцо, а тут Иван навстречу и сразу