Книга Хатшепсут - Наталья Галкина

Кремлецы, кстати, устраивают свой сходняк первого мая, пакостят и развратничают по-черному, даже сторожевые кремлевские псы первомайской ночи боятся, воют точно по покойнику. Животное можно смутить; только не кремлеца.

Некоторые отдельно взятые учрежденческие домовые, дурной пример заразителен, взяли моду большие гулянки к праздникам новопрестольным приурочивать; человеческих граждан даже заставляли начальники ихние по ночам в учреждениях дежурить, как бы чего не вышло; да толку что? Люди друг друга не могут к порядку призвать, наказать виновных, защитить невиноватых; на наших широтах все больше мода была: невинных ловили и в острог сажали, потому как ловить их ловчее и безопаснее. Много ли люди могут? Плечами жмут, руками разводят, головами качают. С нашим братом им уж точно не справиться.

Либих рассказывал: во время оно у немецких домовых толковище приходилось тоже на первое мая, на Вальпургиеву ночь; а сейчас он не в курсе, совсем обрусел. Ему кажется: немецкие домовые местами выродились в полтергейстов. Но это сведения вовсе непроверенные.

У петербургско-петроградских домовых сходняк издавна был некалендарный, со скользящей датой. Такая традиция. Место и время постоянно отменялись и заменялись, в чем большое мы успокоение не одно столетие находили. Встречались мы в Коломягах, в Новой Голландии, на Пряжке, во дворах на Галерной да на Сергиевской, на пустыре Голодая-острова, в подвале Апраксина городка, да мало ли где. Однажды и в Зимнем саду Зимнего дворца — хорошее пространство, подходящее! В городе полно гнусных пространств, если хочешь знать, домовые знают и чуют их лучше людей; никто из нашего народца в гнусное пространство не сунется, — конечно, кроме кремлецов и лаврецов, тем на все плевать.

Наши встречи потаенные. Никто о них не знает, никто не слыхал. А вот перед сходняками кремлецов народ безотчетно волнуется, в трепет неосознанный приходит. Однажды на Красной площади перед очередным кремлецов мероприятием целых две толпы людских с транспарантами у Мавзолея толклись, поношения выкрикивали, злобствовали втуне и даже мордобитием трепет выражали. Надо сказать, в Мавзолей в часы сходняков кремлецы несутся в обязательном порядке подземным ходом с лазами да отнорками и у гробовища вождя очень поют про червону руту, эхо-то в Мавзолее страшнющее, веришь ли, земля дрожит. Так те, с транспарантами, на дрожащей почве стоя, кричали друг другу разное про похороны покойника: одни кричали, что мавзолейного покойника непременно надо, помолившись, по местному обычаю земле предать, а другие, напротив, что покойник совсем свят, погребению не подлежит, а подлежит рассматриванию, и не от призрака непохороненного все беды на нашей широте, а от евреев, в том числе от находящихся в супротивной части толпы. Евреи, ты, может, не в курсе, это народ такой, на Земле много разных народов, и каждый, тайно ли, явно ли, считает себя лучшим, а других так себе, безо всяких на то оснований; почему это, скажи пожалуйста, мы перед русалками или лешими не вычаливаемся и даже сравнений не проводим? Да, потому что люди бедны, несчастны, глупы и недальновидны, а мы — продвинутые отродья. К моему хозяину как-то к ночи пришли одноразовые гости, раньше не видел и позже не встречал, на кухне повыпивали и стали выражаться про тех же евреев, мол, сгубили русский народ, соблазнили и испакостили. Хозяин мой спрашивает: сколько в России до семнадцатого было евреев? Цифру не запомнил я, одним словом, капля в море. Мой хозяин и говорит одноразовым: ежели такая капля в море может такой народище соблазнить, то такого народища и на земле-то быть не должно, пусть пропадает, грош ему цена. Гости сильно возмутились, драться хотели, да я их отвлек, куда это — трое на одного; и ушли они навеки восвояси. Да; так вот на Красной площади шум начался неподобный, пришлось Василию Блаженному, что под Покровским храмом погребен, из-под спуда выбираться и идти толпы увещевать; сказал Василий Блаженный им: все хорошо, нечего волноваться, вождя просто земля не принимает пока, а Мавзолей построен для блезиру. Толпы от вида святого юродивого угомонились, пришли в подобающее расположение духа и разбрелись, став отдельными людьми.

Но я отвлекся. Печали Фионы аукнулись-таки в старом сундуке, услышаны были любившим дремать в уголке сундука домовым, им и была история Фионы на сборище нашем обнародована, и принято было всем синклитом соответствующее решение.

Ты, надеюсь, знаешь: домовые, кроме домов, в любом учреждении дежурят, в том числе в сумасшедшем доме; так, стало быть, имелись они на вековечном дежурстве в корпусах дурдома удельнинского. Им и было поручено исполнить решение сходняка в Коломягах (Коломяги, как Келломяки, где наша дача, — Часовая гора, т. е. место, где время спит и копится тишина).

Дурдомовские домовые в ближайшую полнолунную ночь произвели в Фиониной палате лаз средней красоты и габарита средней руки. Проникнув в палату, они на глазах у проснувшихся сумасшедших уменьшили Фиону до размера надомной, утащили ее через лаз, а потом и лаз уменьшили до мышиной погрызутки. Как уменьшили, спрашиваешь? Наши-то питерские домовые владели кое-какими волшебными предметами из царской сокровищницы, доставшимися им при национализации царского лично-общественного имущества; не спрашивай, что такое национализация, я и сам не знаю; кажется, и никто не знает. В числе волшебных предметов был обратный бинокль, позволяющий, в отличие от подзорной дудки кремлецов, уменьшать, умалять вещи, людей и многое другое.

Санитары неоднократно метелили сумасшедших для прояснения сознания и дачи показаний, но те с упорством помешанных в один голос твердили про гномов, уменьшивших Фиону и умыкнувших ее в мышиную норку. В конце концов, представители из органов плюнули и списали Фиону в покойницы, а главный врач замыслил научный труд о коллективных галлюцинациях в период полнолуния, да струхнул, не обвинят ли в мистике, мракобесии и чуждой идеологии и не пустят ли в расход, замышлять перестал и неприятный непонятностью своей эпизод из головы выкинул. В мышиную норку насыпали крысиного яда и толченого стекла в надежде, что кто-нибудь из психов наестся и освободит койку, но сумасшедшие были не дураки, травиться не стали и сделали вид, что про Фиону забыли, как было приказано. Хотя на самом деле они как раз всю предыдущую жизнь свою забыли, а уменьшившуюся товарку, улизнувшую в подполье с гномами, помнили прекрасно. Как это можно путать нас с гномами?! Какая дикость. Впрочем, сумасшедшим простительно.

Стало быть, и зажила уменьшившаяся Фиона с домовыми. Домовые не знали, как правильно: ФЕона или ФИона, и звали ее — на слух — ласкательно, Феечка. На феечку она и походила: хорошенькая, рассеянная, растерянная, глаза сияют голубые, прямо стразы чешской бижутерии, пражское знаменитое колдовство. Был у Либиха знакомый домовой из Праги; такие истории рассказывал! алхимия одна.

Хорошо было Фионе в подпольном царстве. Ее все любили, она всех, — но особенно нравились ей самые маленькие, недоростки, полизунчики. Понимала она их без слов, потому как какие у полизунчиков слова? только лепет. У домовых, видишь ли, речь зависит от возраста. Сколько лет может быть домовому? Сколько дому? Дворцовые да замковые некоторые оч-чень даже в летах. Но вот, скажем, с московскими скородомскими погорельцами вечная путаница была: один деревянный дом сгорит, другой на его месте отгрохают, и так не единожды, известное дело — Москва. Огонь дважды в год рекой течет. Кстати («кстати» потому, что в Москве этой самой мостов что грязи наличествовало), и у некоторых мостов, особо выдающихся (или особо уютных…) есть домовые, так называемые мостовые; но в наши дни на мостах не торгуют, под мостами тати не хоронятся к ночи, в комнатушках надзирательных стражи не живут и чаи не гоняют, а при входе часовенки нету, то есть всяких признаков обитания мосты лишились, — традиция, и прежде-то слабая, вовсе пресекается.