Книга Город Солнца. Глаза смерти - Евгений Рудашевский

Корноухов признался, что ридером не пользуется. Сказал это без претензий. Мягко и честно. Корноухов вообще заранее сам решал, какой именно подарок купить ему на день рождения или Новый год. И других просил составлять списки. Максиму такая система не нравилась, он не принимал в ней участия. Отчим не настаивал.

В другое время разговор бы на этом закончился, но рядом сидела мама. И она переживала. Видела, что Корноухов никак не найдёт общий язык с пасынком. Максим, пересилив себя, спросил:

– Чем бумажные книги лучше?

Вопрос прозвучал как вызов.

Максим был уверен, что услышит что-нибудь банальное про книжный запах, про глубину тактильных ощущений и девственный хруст переплёта, едва сошедшего с термоклеевого биндера и ещё не забывшего тепло печатных пластин. Однако ответ Корноухова оказался неожиданным:

– Я люблю делиться книгами, а книгой в ридере не поделишься.

– Почему?

– Потому что она не стои́т на полке и никто из твоих друзей её не заметит. Ты и сам о ней забудешь. В том-то и дело. Я хочу запоминать прочитанные книги. Для этого нужна обложка с именем автора.

Максим неуверенно пожал плечами. Впрочем, признал, что и сам частенько забывает автора только что прочитанного в ридере произведения. У него был старенький «Оникс» с шестидюймовым экраном. Не самая удобная модель, но Максим к ней привык.

– Можно переслать файл.

– Можно, – кивнул отчим. – Но иногда хочется дать именно книгу. Да и самому бывает приятно пролистать её. Откроешь где-нибудь посередине и втянешься. Мне это нравится.

Мама сидела довольная. Надеялась, что сын продолжит спор, но Максим молчал. Не хотел ничего говорить. Обдумывал услышанное.

– И потом, – отчим всякий раз, отвлекаясь от еды, промокал салфеткой губы, – книга должна жить. Переходить от человека к человеку, из поколения в поколение. Вот у меня стоят «Страсти ума» Стоуна, может, видел? Книжка мне досталась от отца. Отличный биографический роман о Фрейде. И жизнь самогó Фрейда там описана подробно, а вот про его смерть в книге ничего не сказано. Не знаю, почему так. Может, Стоун вкладывал в это какой-то особый смысл. В общем, отец прочитал книгу, а на последней странице от руки сам добавил: «Фрейд умер 23 сентября 1939 года в Лондоне от двух уколов, сделанных лечащим врачом по его просьбе, – боль стала невыносимой». Так что теперь эта книга с историей. И мне это нравится. Я вижу в ней не только текст. А с ридером пропадает общность. Ты будто всегда начинаешь с пустого места.

Ридер в итоге пылился на полке в гостиной, и Максим, сидя на диване, сейчас поглядывал на его узкий коленкоровый корешок.

Зазвонил мобильный. Мама. Сказала, что придёт через двадцать минут.

– Есть новости?

– Дома поговорим.

– Хорошо.

Ничем путным заняться в эти двадцать минут Максим не смог. Вновь ходил по гостиной. Поглядывал на вырезанные отчимом панно. И на синюю маску, заинтересовавшую Диму. Это было изображение Ямараджи. Персонификация смерти. Подарок отца, одно из последних напоминаний о нём.

Максим не видел отца девять лет. Не знал, где он теперь, чем занимается, да и жив ли вообще. После развода отец поначалу заглядывал к ним. В последний раз даже приехал с подарками, хотя не было ни Нового года, ни дней рождения. Подарил Максиму глобус, а маме эту страшную маску.

Первое время Максим интересовался отцом. Мечтал однажды съездить с ним в одну из тех экспедиций, о которых рассказывала мама. У неё на столе тогда стояло много фотографий. Максим доставал их из рамок, читал подписи. Там были снимки из Индии, Танзании, Боливии. Теперь фотография осталась одна, и та лежала у мамы в столе. На ней она, совсем ещё молодая, с таким же молодым отцом и с кем-то из общих знакомых стояла на фоне большого, увешанного воздушными корнями дерева. Все трое улыбались. Ярко, задорно. Максим никогда не видел у мамы такой улыбки. Снимок был сделан за год до его рождения.

Надпись на обороте: «Ауровиль. Mysterium tremendum».

Ауровиль – «город рассвета» на юге Индии, куда ещё лет двадцать-тридцать назад со всего мира съезжались художники, писатели и просто мечтатели в надежде найти приют и творческую независимость. Город свободы и равенства всех культур, задуманный как эксперимент – попытка построить своё идеальное государство посреди индийской нищеты. Улицы и главный храм Ауровиля, фотографии которых Максим нашёл в интернете, казались ему красивыми, но излишне причудливыми, а потому одновременно привлекательными и отталкивающими. Зачем туда ездили родители, Максим не знал.

В первый год после развода он часто просил маму показать что-нибудь связанное с отцом. Однако не спрашивал, где теперь Шустов-старший, не просил о встрече с ним, да и вообще не выказывал никаких эмоций. Ходил в школу, занимался своими делами и даже сам себе не смог бы сказать, действительно ли переживает. Просто хотел подержать в руках что-нибудь принадлежавшее отцу. Тогда мама впервые достала письма, которые тот писал ей в молодости.

Это были странные письма. Отец любил всевозможные шарады, загадки. С университета приучил маму переписываться шифром, который помогал им скрываться от любого, кто хотел проникнуть в их тайны. Мама объяснила Максиму, как именно читать письма, и он долгими вечерами, отложив уроки, сидел за составлением расшифровок.

Ему, конечно, было любопытно, о чём переписывались родители, – все эти обсуждения старинных артефактов, потерянных сокровищ, которые отец обещал непременно отыскать, заброшенных городов, чьи здания давно затянуло лианами и прочей липкой растительностью джунглей, разговоры о книгах, картинах, мечты однажды открыть собственный антикварный магазин, чтобы по заказу богатых коллекционеров пересекать океаны, дождевые леса и сельвы… Но Максим прежде всего надеялся встретить хоть несколько слов, посвящённых ему. Жадно вчитывался в каждое новое предложение, вздрагивал, встретив малейший намёк на их Масика, который научился ходить, повадился выбрасывать вещи с балкона, прочитал первую книгу и был так похож на отца. Подобных упоминаний удавалось найти ничтожно мало. Родителей прежде всего занимала их собственная учёба и работа.

Для большинства писем отец использовал простейший шифр Цезаря, где лишь требовалось прибавить к каждой букве заранее определённое количество других букв, следуя строго по алфавиту. Так, в слове «сын» при шаге в одну букву «с» превращалось в «т», «ы» превращалось в «ь», ну а последняя буква записывалась как «о». В итоге получилось «тьо». Подобные записи было легко разгадать, даже не зная точного шага, – обыкновенным подбором, и в них, как правило, ничего интересного Максим не находил.

Несравнимо более прочной получалась шифровка с использованием решётки Кардано. В этом случае отец составлял отвлечённый текст, в котором описывал погоду, свои переживания из-за оценки за курсовую работу или вовсе пускался в пространные размышления о судьбе человечества. Секрет послания можно было узнать, взяв специальную, вырезанную из картона решётку. Наложив её на письмо, мама видела в прорезях ключевые буквы, из которых складывались полноценные слова и предложения. Свою решётку, а всего их было две – одинаковых, вырезанных по одному шаблону, – мама сохранила, так что Максим смог ею воспользоваться. Оказалось, в таких письмах отец обычно зашифровывал место и время очередного свидания с мамой.