Книга Первая работа. Возвращение - Юлия Кузнецова

Я поглядела на него. «Зелёная денежка», – сказала бы Роза Васильевна. И там, на подзеркальнике, такая же. Осталась. Гадкое, гадкое слово «денежка»! Гадкое, как все они!

Я не вернусь к ним! Ни-ког-да!

А в педагогический не буду поступать, даже если этот вуз останется единственным на Земле. Не возьмут в переводчики – пойду в дворники. Между прочим, весьма благородная работа – очищать мир от грязи, а заодно – от глупых и грубых слов.

Кому: Хорхе Рибаль

Тема: Короткие письма и dacha

Привет, Хорхе!

Ты меня удивил. Я думала, что это у меня короткое письмо. Но короче того, что написал ты, трудно представить. Эй, друг мой! Ты жаловался, что переписываться не с кем. Но так коротко можно переписываться лишь с вороной, которая стучит клювом по крыше. Она тебе тук-тук, и ты ей в ответ. Я понятно написала: tuk-tuk? Или у вас в Испании говорят по-другому?

Я обещала рассказать тебе, что такое dacha. Так вот, дача – это дом, а вокруг него много зелени. Это не просто коттедж. Это место, где все отдыхают. Спасаются от жизненной суеты. В городе беготня. Дни бегут! А на даче можно спрятаться от бега времени. Немного подумать о жизни. Для этого на дачу часто вывозят старые вещи. Когда ты встречаешься с ними, отдыхая и думая о жизни, то можешь и вспомнить то, что было раньше, и измерить, чего ты достиг. Я напишу побольше о dacha, когда ты мне напишешь побольше о себе.

Жду ответа!

Мария

Кому: Мария Молочникова

Тема: Привет!

Трудно писать длинные письма, когда тебя все ненавидят.

С любовью,

Хорхе

Глава 7

Мама и я

Дома пахло луком и лимоном. Точнее, луковой зажаркой и маслом лимона, которое мама капала в увлажнитель воздуха, когда её мучили тошнота или головная боль.

Прибор, похожий на летающую тарелку, из горлышка которой вырывался клубами пар, маме привезла из Германии Людмила Сергеевна, она же тётя Люся «купите-колготки-пожалуйста», мамина коллега. Точнее, бывшая коллега. В Германию тётя Люся ездила на месяц – лечила свою маму. Потом зашла к нам в гости и долго рассказывала, что там у них всё как у людей. «Помирать точно туда поеду», – мечтательно сказала она, и они с моей мамой долго смеялись на кухне.

Тётя Люся приходила в августе. Сейчас мама боится смеяться. Вдруг, говорит, он от этого раньше срока родится. В последнее время она постоянно лежит.

Я осторожно прошла на кухню. Раньше мама встречала меня вечером в прихожей, а когда я садилась ужинать, хлопотала у плиты, предлагая мне то овощи, то ещё котлету, и расспрашивала, как мои дела.

«Перестань думать только о своих проблемах», – попыталась я одёрнуть себя, но думать о чём-то другом было слишком сложно…

Слова Розы Васильевны о моём образовании будто разрушили какую-то невидимую защиту в крепости моих мыслей. Я так и видела раненых рыцарей, которые тщетно пытались закрыть собой пробитые тараном ворота. Их ожидал град камней, который продолжал сыпаться, и никто не мог остановить его…

Почти никто.

Но она спит. Даже суп мне недоварила: вон зажарка, вон бульон, всё по отдельности. Скоро будет на обед просто сырой лук оставлять. И кусок сырого мяса.

Я как будто раздвоилась: одна моя половинка глубоко жалела маму, которая стала вялой и сонной, жаловалась на боли в спине и прятала под длинной юбкой ноги со вздувшимися венами, а другая нашёптывала: «Мама сама, сама во всём виновата, её никто не просил заводить ещё детей, мало ей, что ли, меня одной? Дети – радость, но какая тут радость, если с ребёнком в животе даже боишься смеяться!»

Сегодня мне было плохо, и шёпот второй половинки становился всё жарче, всё настойчивее, как будто на головы моим рыцарям не только сыпались камни, но и лилось кипящее масло. Я прерывисто вздохнула, распахнула холодильник и вытащила огурец.

Воду включила еле-еле. Но она всё равно услышала.

– Ма-а-аш! Там суп… Его надо только доварить! – голос слабый-слабый. – Зажарку кинь в бульон, и готово!

– Спасибо! Не хочу!

– Почему? Это две минуты!

– Да не хочу я, мам!

– Сердишься? Прости, не успела к твоему приходу! Голова закружилась от запаха лука, и я прилегла.

– Конечно, не сержусь! Что ты из меня какого-то монстра делаешь?!

Я захрустела огурцом. Если с силой кусать, хруст заглушит и горячий шёпот второй половинки, и нежные уговоры первой. Тогда можно ни о чём не думать. Никаких мыслей. Красота.

Мама молчала пару минут, а потом снова крикнула:

– Огурец ледяной! Горло простудишь!

Нет, она невыносима. Я зашагала к их спальне, в сотый раз только на пороге вспомнив, что теперь эта комната – моя. Развернулась, толкнула дверь в настоящую свою.

Мама лежала на боку, поверх покрывала. Увидев меня, приподнялась и край покрывала накинула на ноги. Даже меня стесняется. Солнце слабо пробивалось сквозь зашторенные окна, играло лучами над паром, клубящимся из увлажнителя, и пар становился волшебно-жёлтым, как туман из детской сказки.

– Мам?

Она подняла голову. Даже в полутьме было видно, какая она бледная и измученная.

Я вошла и встала на колени у кровати. Огурец осторожно положила на тумбочку, рядом с томиком Тургенева. Потрёпанная обложка цвета охры с чёрными строгими буквами: «Отцы и дети» – была мне знакома. В прошлом году я брала этот роман у бабушки, потому что мы проходили его по программе. Внутри обнаружились закладки, которые мама оставляла в детстве. Красивым ровным почерком было выведено на крошечных листках: «Базаров», «Разговор с П.П.». Я хотела их выбросить, но мама не позволила. Сказала, память.

– Маша… – прошептала мама. – Встань с колен. Там пыльно.

Я покачала головой, но спорить не стала. Села на корточки.

– А так сидеть – вредно! – прокомментировала мама, которая, похоже, всё-таки решила добить меня вместе с моими рыцарями, но тут же отодвинулась и приподняла край покрывала. – Устраивайся рядышком!

Я забралась к ней, и она накрыла меня покрывалом. Мне было тепло и уютно, как в пещере. Только в спину упирался мамин большой живот. Вот так теперь и будет: между мной и ею – этот живот навсегда. Даже обнять нормально не получится.

– Зачем тебе Тургенев?

– Да вот думала перечитать классику в декрете.

– И как?

– Пока не получается.

Мы помолчали.

Она как будто набиралась сил для разговора, а я думала, что так – закинуть меня на Эверест, а потом сбросить в Марианскую впадину эмоций – может только мама. Только на неё я могу страшно, до слёз разозлиться, а потом приникнуть к ней и вдыхать её запах, который не мог перебить даже дурацкий лимон. «Наверное, это значит, что она мне небезразлична, – подумала я. – Мне ведь, скажем так, всё равно, что там делают сейчас математичка Ильмира Александровна или Ленка Елфимова».