Книга День матери - Татьяна Богатырева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дело в том, что перед смертью Лариса Дмитриевна составила завещание, в котором оставила свою квартиру (которую она сдавала) и дачу своего мужа-профессора Эдику. Хоронили мы Ларису Дмитриевну втроем – я, мама и Эдик. А уже после отпевания выяснилось, что у Ларисы Дмитриевны есть какие-то дальние-дальние родственники, которые пришли сейчас к нам и очень негодуют по поводу завещания. Они требуют, чтобы Эдик сдал анализы на наркотики, и грозятся полицией.
А Павел Владимирович как раз хотел в гости зайти. Я огорчаю его своим отказом. Обещаю встретиться с ним, как только мы выгоним родственников Ларисы Дмитриевны. Он грустно вздыхает, так грустно, что мне становится его жаль.
* * *
– Кеш, хочешь новое? – говорит мама.
Она сидит с ногами на стуле. Все двери нашей квартиры открыты настежь, ведь теперь мы живем одни – Ларисы Дмитриевны больше нет, а Эдик сидит за распространение и выращивание наркотиков.
Я киваю. И мама принимается читать. Она всегда читает так, как будто рассказывает о самом важном. Как будто мой отец стоит где-то в глубине комнаты и внимательно ее слушает, а она ищет его глазами:
Мама никогда не пишет обо мне. Она думает, что пишет о папе, но на самом деле пишет о себе. Я устал от ее стихов, от ее страхов, от ее мыслей. Я понимаю, что срочно хочу увидеть Женю – единственного нормального живого человека во всем этом вращающемся, как карусель, безумии.
Женя соглашается на встречу неохотно. По иронии судьбы она выбирает для встречи именно тот скверик, где зимой мы столкнулись с моим отцом. Но я так хочу ее видеть, что мне все равно. Мы обнимаемся при встрече, а потом она почему-то долго молчит. Я пытаюсь завязать разговор:
– Дружище, так давно не виделись с тобой, дружище, чем занималась это время?
– Да так, – неопределенно отвечает она.
– Пора бы поиски жениха для мамы продолжить… – как бы между прочим говорю я.
Женя не смотрит мне в глаза. Задумчиво жует нижнюю губу, это делает ее немного похожей на красивого и чуть-чуть грустного жирафа.
– Кеша, послушай, – начинает она.
И вот в зеленом цветущем скверике в самый разгар лета пропадает весь воздух и становится совсем нечем дышать. Я на всякий случай зажмуриваюсь, и ее голос звучит в темноте.
– Кеша, я уезжаю. Учиться. Не знала, как тебе сказать. Вот.
Я открываю глаза. Вот она, Женя, сидит рядом со мной, сгорбившись, на самом краю скамейки. Закрываю глаза – нет Жени.
До меня долетают только какие-то обрывки фраз.
– Кеш, ну не молчи. Просто… Родители… Англия… Школа искусств… Интернет… Можно переписываться…
Я снова открываю глаза. Хочу что-то сказать, но воздух не выталкивается из легких, голос получается такой сиплый, что я его не узнаю.
– Когда? – глухо говорю я.
Женя отворачивается.
– Завтра. Прости. Я просто не знала, как лучше сказать.
Женя уходит первая. Я дохожу до дома пешком, но вдруг понимаю, что не могу туда подняться, не могу видеть маму, не могу слушать ее стихи. Иду к метро, еду на другой конец города, иду по спальному району, поднимаюсь на шестой этаж. Дверь мне открывает старушка в застиранном халатике.
– Мальчик, тебе чего? – спрашивает она.
– А Леонид дома?
– Ленечка, к тебе какой-то мальчик! – Поворачивается ко мне. – Проходи, мальчик, вон там тапочки под комодом.
Моя бабушка провожает меня на маленькую грязную кухню, стыдясь, убирает со стола пустые бутылки. Шаркающими шагами выходит из кухни, оглядываясь на папу: мол, все ли в порядке? А, да, за столом сидит мой отец. Он курит. Я сажусь на табуретку напротив него, тянусь к его «Альянсу», он пожимает плечами. Затягиваюсь и тут же кашляю. Вкус просто отвратительный. Тушу сигарету о пепельницу, сделанную из жестяной банки из-под пива.
Мы молчим. Я молчу, молчит мой отец, молчит весь мир вокруг и внутри нас. Я не знаю, сколько мы так сидим, время теряет свой смысл. Я понимаю, что пора бы уже встать и уйти, но не нахожу в себе для этого сил. Мы сидим. Потом силы все-таки находятся, и я ухожу. Папа молча провожает меня до двери.
Домой я иду пешком. Медленно, потому что я не хочу туда идти. В кармане звонит телефон. Это Павел Владимирович. Я беру трубку, говорю «алле» и вдруг начинаю плакать.
* * *
Мы с Павлом Владимировичем сидим в кафе, передо мной стоит огромная кружка какао, сам Павел ничего не ест и не пьет. Он внимательно меня слушает, а я рассказываю ему все – о маме, о Жене, о Ларисе Дмитриевне, о Пушкинских Горах. Я уже не плачу, вернее, слезы еще текут, но они не оставляют белых полосок на щеках. Он слушает меня очень внимательно, не перебивая.
Потом я умолкаю. Некоторое время мы сидим и слушаем музыку в кафе, наблюдаем за людьми. Потом Павел Владимирович берет меня за руку, – у него очень сильное, крепкое рукопожатие.
– Иннокентий, послушай меня внимательно, – говорит он. – Я очень сильно люблю твою мать, вот уже пятнадцать лет. Я жизнь готов отдать за то, чтобы она была счастлива. Если есть хоть один шанс… как-то участвовать в вашей с мамой жизни. Если есть шанс – только скажи!
– Пойдемте к нам? Пойдемте прямо сейчас? – спрашиваю я.
Он какое-то время колеблется, потом машет рукой и весело кивает.
– А ничего, что время уже позднее? – спрашивает он.
– Нет, нет, сейчас, прямо сейчас…
* * *
– Мам, мама, у нас гости! – с порога кричу я. Оборачиваюсь к Павлу Владимировичу. – Ну что же вы, проходите, не стесняйтесь! Пойдемте на кухню, чай заварим!
Мама выходит из комнаты, завернувшись в большой пуховый платок. Она такая красивая с распущенными волосами.
Павел Владимирович, стесняясь, садится за стол. Когда входит мама, он, волнуясь, встает, чуть не опрокинув стоящую рядом табуретку.
– Мама, сюрприз!
Мама непонимающе смотрит на меня:
