Книга Двор прадеда Гриши (сборник) - Владислав Отрошенко

– Эй!.. Ты девчонка?

Родион Родионович поднял голову и, даже не разглядывая босого, бритого наголо мальчика, стоявшего в десяти шагах от него посреди улицы, коротко ответил:

– Нет.

– А чего же у тебя – брошка? И волосы такие?

Родион Родионович встал, отряхнул брюки и, резко нагнувшись, протянул руку к земле – будто за камнем. Он знал, что это движение пугает собак. Оно подействовало и на мальчика. Тот быстро, не оглядываясь, побежал к реке. В воздухе осталась висеть только мелкая искрящаяся пыль, поднятая его босыми ногами. Едва она улеглась, по улице прошла та высокая лошадь, которую Родион Родионович провожал долгим недружелюбным взглядом. Как и мальчик, лошадь скрылась в ослепительно светлом пространстве за рекой, но вскоре вернулась и теперь стояла так близко от Родиона Родионовича, что он хорошо видел в её черном зрачке свое выпуклое отражение. Он дважды скомандовал ей «Пошла вон!», потом отстегнул брошку под воротником и с размаху кинул её в бок лошади. Лошадь отшатнулась всем туловищем в сторону, быстро переставив с места на место длинные ноги, перепачканные засохшей глиной, – но не разозлилась на Родиона Родионовича, не испугалась – осталась стоять неподалеку, кося на него огромным глазом. Родион Родионович перешел на другую сторону улицы – лошадь поплелась за ним и остановилась только тогда, когда он, пройдя вдоль ветхого забора, свернул в неухоженный, заросший пестрыми травами двор, заметив в его глубине через распахнутую калитку гроб. Во дворе никого не было. Тесный и сумрачный от разросшихся деревьев, он был весь затоплен сладким духом разогретых цветов, осыпающихся в траву со старых искривленных жердёл, обвитых плющом. Таким же старым и искривленным был деревянный дом, глубоко осевший одним боком в землю; рельефные ставни на его окнах, под которыми тянулись гнилые доски балясника, были наглухо закрыты; собачья будка пустовала. Гроб стоял на двух табуретках недалеко от крыльца. Обитый новой бирюзовой материей, он был самым ярким предметом в этом безмолвном дворе, где все потускнело от времени и где, казалось, сам воздух пропитался пепельно-серым цветом, каким светилась здесь повсюду омертвелая древесина. В гробу лежала старуха. Родион Родионович ещё на расстоянии увидел над бирюзовым бортиком, окаймленным по краю черной волнистой лентой, её нос и лоб, наполовину закрытый белой косынкой.

Приблизившись вплотную к гробу, от которого исходил такой же сладковатый запах, каким веяло от цветущих деревьев – но только он был не летучим, не наплывающим, а ровным и неподвижным, как прохлада в погребе, – Родион Родионович вытащил руку из кармана, положил ее – будто чужую, будто для того, чтобы она привыкла лежать так – на широкую подушку, занимавшую все изголовье гроба, потом дотронулся указательным пальцем до лба старухи. Желтый, в сиреневых подтеках, он был до того холодный и твердый, что Родион Родионович даже кончиком пальца ощутил глухую каменную тяжесть маленькой головы, затянутой в косынку. Он отдернул руку, спрятал её в карман и, уже не дотрагиваясь до старухи, смотрел в её лицо, стараясь понять, знает ли она, что он теперь стоит рядом с нею; и что по её серым, плотно сжатым губам ползет упавший с дерева паук; и что в небе светит яркое солнце; и что в душном саду носятся над кронами деревьев, соединяя разнообразное жужжание в усыпляющий гул, тысячи пчел, шмелей и ос; и что завтра будет новый жаркий день, – скучно ли ей быть мертвой?

Старухе было не скучно и не весело. Превратившись в тугое безответное тело, не замечающее ни паука, ни Родиона Родионовича, ни далекое солнце, она лежала в дырявой тени полувысохшей акации и все её лицо – просторные глазницы, уже захватившие в свои провалы брови и тонкую кожу с висков, большие овальные ноздри, светлые и чистые внутри, подбородок, распластавшийся по шее, – говорило, что она навсегда сроднилась с той спокойной и властной силой, которая придавила её к днищу гроба, и даже сама была теперь этой силой, не желающей знать ни о сегодняшнем, ни о завтрашнем дне.

Родион Родионович набрал воздуха в легкие и его упругой струей, округлив щеки, сдул паука с губ старухи, потому что ему стало жалко ее – жалко, что она ничего не знает. Ему захотелось убить паука, чтобы тот впредь никогда не ползал по онемевшим губам. Обойдя гроб, он принялся искать его в высокой траве. Но найти его было трудно среди множества других живых существ, таких же невесомых и проворных; они ползли, выпрыгивали, вылетали из потревоженного укрытия. Раздвигая траву руками, Родион Родионович увидел в ней большие ножницы из темного шершавого металла. Он подобрал их и, вытащив из кармана носовой платок, отрезал от него угол. Ножницы резали хорошо, хотя и были очень старыми. С минуту Родион Родионович внимательно разглядывал их, словно собираясь запомнить и бросить назад в траву, но не бросил – ещё раз опробовал толстые выщербленные лезвия, надрезав в двух местах атласную ленту, окаймлявшую гроб, потом зашагал к распахнутой калитке, на улицу, не выпуская из рук находку – по пути состригал яркие головки репейников, листья с кустов и уже у самой калитки, быстро присев на корточки, отрезал кончик шнурка на своем ботинке.

Новочеркасские рассказы

Плохая жаба

– Ты всё, батюшка, в одной поре, – говорили Троне нищенки, сидевшие на паперти Войскового собора. Троня тоже там иногда сидел среди нищенок, – сидел спокойно, прямо, положив руки на колени и глядя куда-то в пространство соборной площади, открытой ветру и солнцу. Он мог часами сидеть так, не обращая внимания ни на нищенок, ни на добротно одетых старух, которые терпеливо и аккуратно, стараясь не заслонять ему зрелища, топтались рядом с ним, протягивая ему время от времени маленькие узелки, зажатые в ладонях.

– Возьми у меня, Трофим… У меня возьми, – повторяли старухи тихо и монотонно, опасаясь Троню спугнуть: в любую минуту он мог подняться и уйти от собора прочь, не взяв узелок ни у кого.

В узелках были завернуты жабы.

Троня вдруг вставал решительно – так, словно собирался двинуться в путь. Но никуда не двигался. Выхватывал узелок у какой-нибудь старухи, разворачивал жабу и поднимал её высоко двумя руками за передние лапки. Какое-то время он смотрел на нее с интересом. А потом вдруг шмякал её о гранитные ступеньки, так, что она разлеталась в брызги, и говорил старухе быстро-быстро:

– Плохая у тебя жаба, скоро сдохнешь, иди домой, становись коромыслом, жопу печке показывай!

И старуха отходила, нисколько не обижаясь на Троню; пятилась вниз по ступенькам, кланялась – благодарила его за верную весть.

Благодарили Троню и другие старухи – те, которых он бил живой жабой по лбу и по щекам.

– Благословляет! – радостно объясняли они друг дружке. – Ещё поживем.

– А сам-то он – сколько живёт? – спрашивал я у старух, пользуясь случаем: бабушка иногда посылала меня к собору, чтобы я отыскал там Троню и довёл его до дома, – ей воображалось, что Троня, любивший ходить по улицам скорым шагом и в одном направлении, нечаянно выйдет из города в степь по Крещенскому спуску и будет идти и идти – до Кавказских гор, до Чёрного моря.