Книга Собачья голова - Мортен Рамсланд

Неделю спустя все было иначе. Он казался рассеянным, и, когда Бьорк спросила, в чем дело, он только буркнул: «Да просто это чертово ухо достало меня!» Все остальное время он молчал и не слушал ее. «Я попыталась поговорить с матерью, — объясняла Бьорк, — она тоже считает, что это только вопрос времени, потом папа передумает». Аскиль ничего не отвечал, она ущипнула его за руку и закричала: «Ты слышишь, что я говорю?» Аскиль кивнул. «Конечно же, — пробормотал он, — просто я не очень в этом уверен». Потом они какое-то время шли в молчании. Затем Бьорк спросила, не повернуть ли им назад, и Аскиль, развернувшись как по команде, проводил ее до Калфарвейен, где быстро поцеловал на прощание, а она пошла к дому с привычным уже ощущением, что ему с ней скучно, и не догадываясь, что пройдет два года и двадцать семь дней, прежде чем они снова увидятся.

Через неделю он не явился на свидание.

Бьорк прождала его два часа в конце улицы Короля Оскара. Неожиданно она вспомнила про таинственные мешки в комнате Аскиля, темные круги у него под глазами, его новый костюм. Никакого четкого представления о происходящем у нее не было. Но все факты складывались в какое-то странное подозрение, от которого по спине побежали мурашки. Она выждала еще четверть часа, за это время к ее представлениям об Аскиле добавились его двусмысленные намеки на блестящее будущее и улучшение экономического положения. «Нет, — сказала она себе, — не стоит так волноваться!»

И тем не менее она не вернулась назад на Калфарвейен, а пошла к Рыбному рынку. Дойдя до площади Торгалменнинген, Бьорк ускорила шаг, а у площади Оле Булл понеслась со всех ног. На углу улицы Короля Хокона она поскользнулась, разбила колено и ободрала ладони, пытаясь при падении выставить вперед руку. Добежав до двери дома вдовы Кнутссон, она так запыхалась, что с трудом могла говорить. Она постучала пять раз, пока вдова Кнутссон не прокричала: «Да что там вам нужно!» — и не распахнула дверь с суровым выражением лица. Но стоило ей увидеть Бьорк, как она запричитала:

— Они забрали его! — голосила она. — Они арестовали его вчера вечером, и бедный господин Карл, да, конечно, от него несло, как от пивной бочки, но чтобы так вот пристрелить его как собаку! Контрабанда! — Она прижала руку ко лбу. — Контрабанда в старой мастерской покойного Питера, даже и представить такого не могла, фрекен Свенссон. И вот с таким человеком вы водитесь, вы, девушка из приличной семьи, которой следовало бы подумать о своей репутации!

Тут завывания вдовы Кнутссон превратились в рев, а потом она снова разразилась проклятиями.

— Собаки! — кричала она прямо в лицо побледневшей Бьорк. — У них нет никакого уважения к жилищу приличных людей! Пришли ночью и все тут перерыли!

— Кто? — спросила Бьорк.

— Немцы, — простонала она, схватившись за голову, — они унесли все, кроме старого матраса. Старый стол покойного Питера, они превратили его в щепки!

Через два часа после того, как Аскиль одним глотком осушил стакан мочи, он валится на пол. Стул опрокидывается, лицо дедушки краснеет, он хрипит, корчась и схватившись за живот.

— Аскиль! — кричит Бьорк, поднимаясь с места, и, когда мы вбегаем в гостиную, привлеченные ее криком, мгновенно застывает, словно окаменев.

— В чем дело? — спрашивает Стинне.

— Что это с ним? — бормочет Сигне.

— Что это он такое делает? — пищу я, и тут у меня внезапно возникает ужасное подозрение.

— У дедушки болит живот, — пытаясь всех успокоить, говорит отец и склоняется над ним. — Ты можешь что-нибудь сказать, папа? — спрашивает он, похлопывая его по щеке. — Какой сегодня день, папа, ты помнишь?

Дедушка опять хрипит и корчится, глотая ртом воздух, словно выброшенная на берег треска.

— Папа, — кричит отец, — сегодня воскресенье, ты помнишь это?

Дедушка не отвечает, и мама бежит к телефону, чтобы вызвать «скорую помощь». Тут вмешивается дядюшка Гарри, который говорит, что Аскилю надо дать воды, она помогает от язвы желудка. «Заливайте в него воду», — говорит он, и, когда все склоняются над дедушкой, пытаясь влить целый кувшин воды в его полуоткрытый рот, я больше не могу молчать.

— Там была моча! — кричу я, потому что точно знаю, почему дедушке стало плохо. Старшая сестра изо всех сил пинает меня в бок, она считает, что не пришло еще время для великих признаний.

— Заткнись! — шипит она, ущипнув меня за руку. — Ничего никому не говори!

— Да послушайте же, — не унимаюсь я, — это я во всем виноват!

Мама спрашивает, какая это муха меня укусила. Нечего тут стоять над душой и нести какую-то чушь про мочу, когда дедушке так плохо. Шел бы я к себе в комнату.

Стинне с готовностью кивает. «Вали отсюда», — шепчет она, въехав локтем мне в бок, но я вовсе не собираюсь уходить и ударяю ее в ответ.

Через пятнадцать минут площадка перед домом освещается мигалками, отбрасывающими синие отблески на бледное лицо бабушки. Когда Аскиль упал на пол, она застыла на месте, и только когда санитары положили его на носилки и вынесли к машине, она очнулась. «Господи помилуй! — восклицает она и бежит вслед за санитарами. — Я с ним!» Она пробегает прямо перед носом толстой тетушки, и их с отцом усаживают в машине рядом с носилками; дверь за ними захлопывается, и «скорая помощь» несется по дороге, освещая все вокруг неровным голубоватым светом. Войдя в дом, я успеваю заметить толстую тетушку, которая спускается в подвал — она хочет спрятаться под лестницей. Я подумываю, а не отправиться ли мне вслед за ней, но вообще-то я теперь уже побаиваюсь иметь с ней дело, да тут и дядюшка Гарри говорит, что уже давно пора спать. «Идите в постель, дети, — говорит он и машет нам рукой из гостиной, — Аскиль обязательно поправится».

Но по его лицу мы видим, что он обеспокоен. Он почти так же бледен, как бабушка, и говорит очень тихо. Мама наливает ему коньяка и говорит, что ему надо взять себя в руки.

— Мы что, убили дедушку? — шепчу я потрясенно, когда мы снова сидим на кровати Стинне, и необычная тишина опускается на весь дом.

Никто мне не отвечает.

2

Путь домой

Я еду домой. Поезд мчится почти бесшумно. Мы только-только проехали Оснабрюк, и тут я понял: наши семейные истории вместе со мною возвращаются домой. Последние месяцы эти истории не давали мне спать по ночам, разговаривая со мной разными голосами. Частенько они звучали нежным шепотом бабушки, таким, каким я помню его над моей детской кроваткой, когда Бьорк часами могла что-то рассказывать, пока не приходила мама, считавшая, что мне пора спать, и не выпроваживала ее из комнаты. Бьорк рассказывала о Бергене, о детских проделках, о лете в Нурланне, где полуночное солнце сверкает, словно большая бледная жемчужина над горами и фьордами. Но случалось, что ее голос перебивали другие голоса, и каждый настаивал на своей версии истории.

Я вообще-то долго держался. Прошло уже больше семи лет с тех пор, как я переехал в Амстердам, пообещав себе, что не позволю старым историям мешать возникновению новых. В Академии я старался работать так, чтобы они не прокрались в мои картины. Я не хотел писать такие картины, какие писал Аскиль. Истории впали в спячку, даже Собачья голова ушла в глубину сознания, пряча свое незримое тело стыда и вины. Смерть моей толстой тетушки, последовавшая за этим ссылка в Норвегию и все случившееся потом как будто было предано забвению, но несколько месяцев назад бабушка нарушила наше молчаливое соглашение и стала вновь — после десятилетнего перерыва — бомбардировать меня старыми историями.