Книга Наш Витя - фрайер. Хождение за три моря и две жены - Инна Кошелева

Дома после завтрака он падает минут на пятнадцать в кресло.

Узкая белая полоска дремоты.

Хорошо, что хозяин, строящий себе пятиэтажный дом в центре Иерусалима, — сова, не жаворонок. И прораб, по-здешнему каблан, тоже любит поспать по утрам. Витя должен явиться на стройку не рано, в полдевятого. Это и есть та работа, что куплена у Сони за пятнадцать долларов. Основная. И самая чёрная. Если вправду ушёл из искусства, чтоб не вернуться, работа — та самая. Два ведра с песком зараз. Крупным мышцам на пользу (какие стали плечищи!), а все мелкие, те, что делают пальцы быстрыми, растягиваются и портятся. Ну, а разные связки и связочки, столь важные для музыкальной техники, провисают и вовсе выходят из строя.

Или кларнет, или два синих ведра… Или-или. Если по правде решил убить дар, ищи такую работу. Она — всё. В уши — беруши, на глаза — шоры, на мысль — кепарь. Думать теперь лишь о том, сколько вёдер в той куче, что нужно поднять по лесам, о том, сколько денег к вечеру в своём блокноте тебе обозначит каблан. И ждать одного: когда, наконец, отпустит жара — белая, слепящая, прижимающая к земле, удваивающая и без того непосильную тяжесть двух синих вёдер.

Вверх-вниз, вниз-вверх…

Однажды сказал каблану Юсупу, что в России есть тачки в одно колесо.

— Такая пройдёт по лесам. И легче, и быстрее.

— Кто из нас здесь главный, ты или я?

— Ты, конечно.

В другой раз потребовал Витя включить лебёдку.

— Что без дела стоит?

Каблан и головы не повернул в его сторону.

— Таскать на спине мешки цемента по узким настилам опасно. Занесёт, и… Если кто загремит вниз, обойдётся дороже.

— Ну… Что мешаешь работать? Хозяин нанял меня, чтобы я строил ему, как строил до этого его соседу. Почему мешаешь?

Какие у каблана были соображения против технического прогресса? Скорее всего, Юсуп и сам не знал. Зато знал, как сделать, чтобы ни одна посторонняя мысль на работе Витеньке в голову не приходила. Гневные обсидиановые глаза Юсупа отныне постоянно следили за Витенькой. И когда другие работяги таскали вёдра ещё только на третий этаж, Витенька — на четвёртый. И — чтобы «поровну» независимо от высоты, в час — по двенадцать. И за равную плату, естественно.

Выдержать. Всё выдержать. Семья должна жить нормально.

И об одном забыл Витя: дар хлеба не даёт, но от себя не отпускает. Фотограф-миллионер, стройка ли… Отовсюду вернёт к себе дар. Нет над ним на земле господ. Свободен. Но… Неужто и впрямь за пределами музыки Вите места нет?

…Был, наверное, май. Потому что каменная ограда против стройки стала малиновой. И рожковое дерево набрало щедрый цвет — алое облако. И ещё какой-то кустарник пошёл лиловыми разливами внизу у недостроенного дома, на лесах которого стоял Витенька.

Он остановился передохнуть наверху, между четвертым и пятым, последним, этажом. Привалился к стене на те три минуты, что выкроил из часа, подняв положенную дюжину вёдер досрочно. Если бы Витенька курил, он бы затянулся. Есть не хотелось — жарко. Глотать воду он привык на ходу.

Почти машинально Витя включил крохотный приёмник, выданный ему в банке «Леуми» вместе с первыми шекелями (шла война с Ираком, и гражданам полагалось узнавать о воздушных тревогах по радио). Иврит Витенька знал ещё плохо и всё равно бы не понял. Но приёмничек всюду таскал на поясе в молодёжной сумочке-«педерастке».

«Кол хамузика» передавала второй концерт Рахманинова. Слышаный-переслышаный… Лавина звуков, лавина мелодий, лавина чувств…

Мир заново захлёстывали цунами и штормы невидимых волн!

Витя смотрел сверху на Иерусалим, вечный город.

Белые группы домов не мешали вычерчиваться плавным линиям гор и холмов и не отменяли узора естественных выступов. В их женственный ритм включался и небесный купол, так близко явленный здесь, в царском городе. И солнце.

И всё это связывалось воедино золотым сиянием, пульсирующим в рахманиновском концерте.

Время от времени подъём, ликование звуков усиливалось взрывами ярких пятен и тут же растворялось в расплавленном золоте света.

— Хей! Почему бездельничаешь?

Витенька не ответил на окрик Юсупа. И, оставив на этаже пустые вёдра, пошёл вниз по доскам, не оборачиваясь.

Каблан кричал ему что-то сверху, гортанный голос требовал вернуться. Юсуп догнал его на углу.

— Асур! Нельзя! — и дальше о том, что прежде надо поговорить с хозяином. И что есть у Вити заработок, который он не получит, если вот так уйдет. И что стройка подходит к концу, и что от хозяина будет награда всем, кто дошёл до финиша…

Витя отстранил Юсупа с дороги. А Манечке дома сказал:

— Всё! С этим кончено. Так можно испортить руки.

— Что я тебе говорила? — радостно откликнулась Манечка.

Вообще-то Юсуп бежал вслед Витеньке целый квартал не без причины. За другим не подумал бы бегать. Знал: для хозяина Витя — не просто рабсила.

Отношения с хозяином Зеевом-Бен-Иегудой вились верёвочкой с первого знакомства. С того утра, когда Витя с Маней пришли в коттедж по адресу, проданному Соней.

— Жену почему привёл? — спросил Зеев о Манечке. — Тоже ищет работу?

— Да. Ищет. Но не на стройке.

— Ну, кто же предложит стройку такой женщине? Батья! Батья!

«Мароккана», красавица Батья была такой же рослой, как муж, с такой же гладкой и смуглой кожей, какая бывает у людей от хорошей еды. Она так же хорошо говорила по-английски, потому что, как и муж, «взяла» курс права в Принстонском университете. После оба оставили вполне удачную адвокатскую практику ради погружения в иудаизм и в бизнес. Как выяснил Витя, религия и деньги в Израиле не только друг другу не противопоказаны, но как бы не могут существовать друг без друга. И вопрос: если ты мудрый, то почему бедный? — здесь звучит без всяких юморных оттеночков. Любимый еврейский мудрец царь Соломон был богат несметно. Зеев и Батья были просто богаты.

Батья улыбнулась Манечке своими огромными карими глазами, Манечка ответила ей голубоглазой прохладной улыбкой.

— Хочешь помогать мне по дому? За… Ну, в день шекелей за… — и Батья назвала цифру, от которой у Манечки закружилась голова. — Еладим, еладим, боу! (Дети, идите сюда!)

Из анфилады комнат высыпали раз, два, три… Маня сбилась со счёту. Сколько-то мальчиков от двух примерно до десяти лет.

— Има, има, — пищали они, пробиваясь к матери, как пробиваются к наседке цыплята.

И от мелькания и писка у Манечки снова голова пошла кругом.

— Нет, — вырвалось у Мани. — Я не справлюсь.

Батья, хоть по-русски не знала, поняла.

— Поделим. Вот эти, постарше, будут твои. Четверо. А пятеро меньших мне.

На том же женском бессловесном языке Маня ответила, что согласна. Но берёт на себя пятерых. Потому что младший, Алан, не бился около матери, а сразу подбежал к ней и вжался головой в Манечкины колени. На том и порешили.