Книга Контрапункт - Анна Энквист

И все же вариация стояла перед ней на пюпитре и звучала под ее пальцами. Такты объединялись в группы по четыре. Убедительное утверждение, нашептанный ответ. Выстраивалась какая-то линия, которой она, похоже, овладела — «интерпретация», подстегнутая ходом мыслей. Подделка, конечно. Музыкальная гипербола. Она ничего в ней не поняла — в голове крутились лишь отдельные слова: печаль, уныние, тщетность.

Это же ни к чему не ведет, вдруг подумала она, разозлившись. Сколько мне еще бороться? Может, хоть раз сыграешь что-нибудь без предварительного деструктивного анализа?

«Интерпретация» продолжала вилять, звуча то уверенно и торжественно, то нерешительно и грустно. Ничего не поделаешь. Карандашом она записала в тетради то, что навеяла ей эта вариация: едва уловимые обрывки разговоров между тремя молодыми женщинами на пляже в Италии, на фоне баса, бросающегося предсказуемо-избитыми формулами — не потому ли, что не вполне владел языком и плохо знал этих женщин? Время от времени резонерскому басу, дабы он не ощущал себя изгоем, подпевал один из голосов. Это была ее дочь, вечная заступница жертв остракизма и издевательств. С неисчерпаемым резервуаром сопереживания.

Женщина следила за голосом дочери, то присоединяющимся к дружеской беседе, то прилаживающимся к раздраженно-ворчливому тону хозяина. Пляж, написала она, безветренный вечер на пляже. Разговоры смолкают.

ВАРИАЦИЯ 5

Ага, пятая! Собственно говоря, вторая «виртуозная» вещь, во время исполнения которой не только перекрещивались руки, но и путались мысли. Надо было постоянно быть начеку. Дальше будет еще хуже. Бах обладал крепким телосложением и, судя по некоторым изображениям, внушительных размеров животом. Как удавалось ему играть крест-накрест? С другой стороны, у него не было груди. Он был сильным и расторопным; женщина где-то вычитала, что на органной педали он исполнял ногами мелодии невообразимой сложности.

Желание приблизиться к Баху пробудило в ней страсть к чтению. Результат был неоднозначным. Тот факт, что Бах читал в школе речи Цицерона, вселил в нее неожиданное ощущение общности, поскольку женщина тоже изучала их в гимназии. Однако пассажи о виртуозной технике Баха вселяли чувство отчуждения. Женщина не была наделена этим талантом. Ей приходилось бороться за него изо дня в день. Овладев вещью, она вынуждена была добросовестно, без устали ее оберегать, чтобы не потерять. Иначе приходилось начинать заново. Как в Римской империи. Чтобы не утратить завоеванные провинции, их необходимо было беспрестанно охранять; по мере безудержного расширения захваченных земель армия оказывалась недееспособной в силу своей малочисленности. Бах был могущественным императором.

Однажды Баху попались на глаза партитуры Скарлатти. Использованная Скарлатти техника — перекрещивание руки, грандиозные скачки — вдохновила Баха. Он сымитировал ее и употребил в своих целях. Женщина от души благодарила композитора за то, что тот не перенял технику молниеносно повторяющихся нот. Наверно, он посчитал ее знаком музыкальной скудости или же нуждался в более подходящих клавишных инструментах. В любом случае она расценила это как благословение. Произведение и так было достаточно сложным.

Она начала с того, что с помощью Киркпатрика поменяла в некоторых местах голоса с одной руки на другую. Ей нравилось, как переплетались голоса, с каким неослабным вниманием они подпевали друг другу, тонко следуя гармонической схеме, в то время как переживали собственные приключения. Украшения давались ей с трудом и получались лишь тогда, когда мысли забегали вперед, предвосхищая решение. Это была игра, живая, радостная игра двух ясных голосов.

* * *

— Ну вот, у тебя скоро появится братик или сестричка, — говорит гинеколог.

— Малыш. — Девочка стоит прямо перед столом врача и смотрит на него пристальным взглядом.

Мать забирается на кушетку для обследований, тяжело и неповоротливо; на дворе теплое лето, она на восьмом месяце. Она задирает широкую юбку, выставив на свет флуоресцентной лампы свой гладкий упругий живот. Врач осматривает его, щупает. Затем берет длинную деревянную дудочку и помещает ее на живот. Другой конец приставляет к уху и закрывает глаза.

— Хочешь тоже послушать? — Врач пододвигает стул и поднимает на него девочку.

Она только этого и ждет — хватает аускултационную трубку и тоже закрывает глаза. Мать задерживает дыхание. Я буду рожать только в его дежурство, думает она. Больше никаких крышек от банок из-под варенья. Дочь улыбается.

— По-моему, у малыша на руках часики, — говорит она.

В машине на обратном пути они поют песню о больших и маленьких часах. Тик-так, тик-так, тик-так.

Рождение второго ребенка затрагивает основы существования первого — вот чего мать боится больше всего. Несмотря на чудовищные первые роды, она почти не задумывается о предстоящих. Она размышляет, как не допустить того, чтобы старший ребенок не чувствовал себя ущемленным и не думал: «Я их не устраиваю, вот они и заводят второго». Мать забирает дочку из группы развития — нельзя отлучать ее от дома в такой важный момент ее жизни. Мать возится с малышом-куклой и люлькой для него, читает вслух книжки о новорожденных, бутылочках и пеленках. Она хочет успокоить дочь и залечить рану еще до ее появления.

В больнице мать притягивает к себе дочь на высокую кровать и крепко ее обнимает. Девочка двух с половиной лет пахнет соломой — сладко-одурманивающе. Они смотрят на стеклянный ящик, где спит ее братик.

Дома заводится новый порядок. Кормления — с сыном на груди и дочерью, сующей бутылочку зажатой между ног кукле. Чтение — дочь лежит, прижавшись к матери, сын, уставший и наевшийся, спит, уткнувшись в плечо. Стирка, пеленание, возня с горячей водой и грязными пеленками. Долгие часы ожидания с дочерью на коленях перед крутящейся стиральной машиной — угадай-ка, чья одежда там крутится? Укладывание малыша, и потом пулей вниз, к дочери — играть, читать, петь, побыть, наконец, вдвоем. Бледная какая-то, думает мать, она напрочь выбита из колеи. Дам-ка я ей бутылочку; если хочет, пусть ляжет в коляску и описает все пеленки. Ей не надо быть взрослой — еще успеет. Как все будет дальше? Я ее покалечила.

Все идет своим чередом. Мать наблюдает, как дети обретают друг друга. Его первая улыбка предназначена сестре; услышав ее голос, он возбужденно раскачивается на своем стульчике; она садится на него, когда он лежит на диване, — он не протестует, но радостно агукает. Она катает его по комнате в тележке, прицепленной к ее трехколесному велосипеду. По ночам его люлька стоит рядом с ее детской кроваткой. Она поет ему песенки, когда он просыпается; идет к матери за едой, когда он кричит, и подбадривает его, когда ему удается испачкать все вокруг содержимым своего подгузника.

В маленькой песочнице возле террасы они играют в дочки-матери. Она виртуозно приспосабливается к его капризам. «Папа уходит на репетицию», — говорит она, когда малыш уползает.

Каждый вечер они вместе принимают ванну. Его сажают рядом, когда они поют и играют на пианино. Во время его дневного сна она поднимается наверх, в его комнату: «Только посмотреть, там ли он».