Книга Немой пианист - Паола Каприоло

Сладостность болезни: странное, казалось бы, словосочетание, однако в нем заключена истина. Я открыл его для себя недавно, наблюдая за моими пациентами вчера вечером, когда Немой Пианист играл нам (или неизвестно кому) Шопена.

Да, вот именно, Шопен… любимый композитор учительниц музыки и девиц из добропорядочных семейств — особей, которые нынче находятся на грани вымирания. Благодаря молчаливому юноше, а также Розенталю, просветившему меня относительно творчества Шопена, я теперь лучше понимаю особенности его стиля. Не бойся, я вовсе не собираюсь надоедать тебе длинными и нудными дилетантскими рассуждениями; мне просто хотелось подчеркнуть одну деталь, на которую раньше я, кажется, не обращал твоего внимания: пациент исполняет весь свой огромный репертуар, совершенно не пользуясь нотами. Понимаешь, он играет по памяти, притом играет бесподобно, ни разу не сбился, не замешкался, не взял неверного аккорда. Но это далеко не все. Смысл того, что я хочу сказать, лежит гораздо глубже, и я еще не объяснил, что́ на самом деле происходит во время его выступлений. Видишь ли, когда наш феноменальный пианист садится за рояль, возникает впечатление, что он не просто исполняет то или иное произведение, но творит его, извлекает из пустоты, небытия или, если угодно, призывает из далекого, недосягаемого царства духов — почти так же, как древние греки и римляне вызывали из подземного мира бесплотные тени умерших, которые возвращались к жизни, напившись черной дымящейся крови жертвенных животных. В нашем же случае (хотя разница, по сути, невелика) заклинатель духов, пианист, насыщает тени собственной кровью, питает собою, своей жизненной силой звуки-призраки, которые заполонили его ум и стремятся вырваться на свободу, получить краткое, эфемерное воскрешение.

Прошу тебя, не насмехайся. Знаю, ты думаешь, что я слишком увлекся и дал волю фантазии. Признаться, на это сравнение звуков с обитателями царства теней меня натолкнули метафизические измышления графини Х. Не то чтобы я принимал их на веру, но, боюсь, в какой-то степени попал под их влияние. Ясно, что для этой благородной дамы тайна немого пианиста находится под покровом еще более густого мрака, чем для нас с тобой, ученых, возделывающих иссушенную, скудную почву эмпирической реальности. Она, без шуток, готова поклясться, что юноша «одержимый» — кем или чем, нам знать не дано, по крайней мере пока, но скоро от графа Х. поступят более точные сведения, а в вопросах, касающихся духов и призраков, его, без сомнения, следует считать экспертом.

В последнее время у меня на приемах разговор только об этом; точнее, она не желает говорить ни о чем другом, в то время как я напрасно пытаюсь перевести беседу в более осмысленное русло. Правда, сегодня мне это впервые удалось, причем благодаря Шопену, который стал моим сообщником, — в общем, снова благодаря представителю этого пресловутого царства теней. Так что в известном смысле я одержал пиррову победу. Однако, под впечатлением от вчерашней игры пианиста, крайне взволнованная, графиня, вместо того чтобы прикрываться призрачным щитом своих теорий, наконец-то рассказала несколько эпизодов из собственной жизни, о которых раньше даже не упоминала и которые, возможно, хотя бы отчасти объясняют, почему ее так влечет к молодому пианисту. Вот, собственно, что она мне поведала…

~~~

Я была в Венеции в мае, много лет назад. Не скажу, доктор, сколько времени прошло с тех пор: женщине следует скрывать свой возраст и хранить его в тайне, даже когда, казалось бы, это бессмысленно, вот как в нашем случае. Знаю, вы, коварный, поступили жестоко, записав мою дату рождения в больничной карте, и даже не пытайтесь отнекиваться. Впрочем, подобные вещи меня совершенно не волнуют. Я живу в другом мире, где возраст не имеет никакого значения. К тому же мои самые близкие друзья все старше меня, ну а некоторые гораздо старше.

Так о чем я говорила? Ах да, тогда я была в Венеции вместе с одним другом, человеком, совсем на них не похожим, мужчиной (не могу назвать его господином), который, воспользовавшись моим юным возрастом и неопытностью, сумел покорить меня и потащил с собой в длинное путешествие по Европе; потом в конце концов я разглядела его истинное лицо, он оказался аферистом, проходимцем, мелочным и жестоким, и совсем не умел обращаться с порядочными женщинами. Эта горькая правда открылась мне именно тогда, в Венеции. Умоляю, не просите вдаваться в подробности; достаточно сказать, что его поведение было настолько оскорбительным, что я ни минуты больше не могла оставаться с ним под одной крышей. В слезах я вышла из гостиницы — она была на набережной Рабов, — где мы снимали номер, твердо решив никогда не возвращаться туда, разве что только забрать свои вещи. Впрочем, своих вещей у меня не было: одежда, драгоценности, даже книги — все подарил мне тот негодяй, наивно полагая, что так он сможет купить мое доверие; однако он ошибался, что я ему и собиралась доказать. Правда, довольно неприятно было оказаться в незнакомом городе одной, без гроша в кармане, и я не могла рассчитывать даже на помощь своих могущественных друзей. Представьте, доктор, что вы стоите на мосту, какие в Венеции встречаются на каждом шагу. Смотрите прямо перед собой и видите: мост никуда не ведет, обрывается в пустоту. Тогда вы поворачиваетесь, чтобы идти назад, но там тоже пустота; улица, по которой вы пришли, исчезла, провалились ступеньки моста, пропало все. Куда деваться?

Я догадывалась — куда. Мысль, конечно, рискованная, но в ней я черпала утешение, пока шла вдоль канала, неспешно, шаг за шагом, направляясь к площади Сан-Марко. Я сказала «направляясь», на самом же деле брела наугад, пристроившись к группе туристов. Помню тот странный весенний день: над лагуной низко висели облака и небо казалось задернутым плотной тканью, соборы и дворцы четко вырисовывались на фоне свинцового неба — с мрачной точностью была выписана каждая деталь.

Из кафе на площади уже доносилась музыка. Официант из «Флориана» узнал меня и кивнул в знак приветствия, однако на этот раз у меня не нашлось бы для него чаевых, нечем было даже заплатить за еду, и я притворилась, будто не заметила его, и ускорила шаг; щеки горели от стыда. Я отчетливо поняла, что стала чужой на этой площади. По крайней мере, теперь и в этих обстоятельствах. Мне хотелось побыть одной, и я нырнула в лабиринт узких улочек, которые начинались за Мерчери. Постепенно прохожие стали попадаться все реже, ноги привели меня в ту часть города, где я еще никогда не бывала, но я не чувствовала страха, потому что заблудиться все равно не могла. Сами посудите, как я могла заблудиться, если возвращаться было некуда?

Вот так, с бесстрашием, питаемым горечью отчаяния, я шла вперед, и если бы духи, мои будущие друзья, обратили тогда на меня свой взгляд, пронизывающий время и пространство, то наверняка приняли бы меня за одну из них — настолько все земное стало мне чуждо. И только в горле стоял ком, вроде вязкого, липкого сгустка, он-то и напоминал мне, что я пока еще жива.

Я брела по длинной галерее, пол и своды ее дышали сыростью, — именно тогда я и услышала музыку. Вероятно, я услышала ее гораздо раньше, но не отдавала себе в этом отчета. Музыка доносилась издалека, словно эхо, выплывала из распахнутого окна одного из дворцов — там кто-то играл на фортепьяно — и показалась мне знакомой, бесконечно близкой, щемящей, хотя я и не смогла узнать произведения. Галерея вывела меня на крошечную площадь — названия таких площадей известны одним лишь венецианцам: между домами, плотно пригнанными друг к другу, стена к стене, зажат колодец; я огляделась вокруг, все окна были закрыты. Но музыка продолжала звучать, теперь совсем недалеко, и я вспомнила ее — точно кто-то подошел ко мне вплотную, приблизил губы к уху, отчетливо произнес слово и потом настойчиво повторил его много раз подряд, пока я наконец не уловила смысл. И я вняла зову, покорилась и принялась петлять по узким улочкам, а мосты подставляли мне свои спины; я шла на звуки. Не знаю почему, но я была уверена, что непременно должна выяснить, откуда доносится музыка, это казалось мне вопросом жизни и смерти, будто, обнаружив ее источник, я отыщу дорогу к дому.