Книга Лучший из миров - Наталья Колпакова

Вот, опять этот «он»! Мирон терпеть не мог неточности, небрежности, приблизительности. На самом-то деле «их» было несколько. Нет-нет, спокойно, клиникой тут и не пахло! Мироновы усопшие голову его не делили, честно дожидаясь своей очереди возникнуть из ничего, наскоро вызреть и в свой черед сойти в могилу. Младенца, упокоившегося на самом дне, он не помнил настолько, что фактически и не знал. А может, не хотел знать – этого первого, настоящего, было отчего-то жалко едва не до слез, хоть и не человек еще, а так, бессмыслица с ножками. Помнилось только с невозможной, кинематографической ясностью, с замедленной пластикой. Старое-престарое здание яслей, куда годовалого Мирона отвели вскоре после дня рождения – позднего, предзимнего. По блату, видно, пристроили. Притененный ранними сумерками и низкими облаками зал, вольно обставленный древними кроватями. Железная сетка едва прогибается под легоньким Мироном, прямо перед ним тускло поблескивает шарик-набалдашник, вокруг спят чужие дети, а впереди, над другими шариками, и кроватями, и сопящими носами, в высоченном, аркой скругленном окне – снежинки. Мохнатые, медленные, важные. Такие здоровенные, что все укутывается ими прямо на глазах и на карнизе нарастает валик. Бессолнечные сумерки ирреально высветляются, тишина такая, что ее слышно, эту тишину, ее можно горстями запихивать в рот, как свежий снег, и глотать. Это снежинки стирают звуки, разгоняют мысли, погребают страхи. Мирон торчком сидит на кровати, в светленькой рубашонке, совсем один. Ему не страшно, даже нравится, что все вокруг спят – не только дети, весь мир, – а он один сидит и смотрит в окно, но додумывать трудно и неохота, все уносит снег…

Потом был ребенок. Конечно, незаурядный, даровитый, многообещающий. Что, спору нет, хорошо, жаль только, диковатый какой-то, как неродной. Сам научившийся читать в четырехлетнем возрасте. Ребенок, которому мучительно не хватало покоя, тишины, благословенного одиночества. Ребенок, запиравшийся в туалете с книжкой и там блаженствовавший на ледяном фарфоровом троне, пока кто-нибудь из домашних не выключал с усмешкой свет. И все равно его любили! И сам Мирон любил того себя. А ребенок взял да и умер. Вдруг, в момент! Самого момента Мирон не помнил, просто чувствовал: было там что-то темное, ледяное, несдвигаемое, вроде бетонной стены, внезапно выросшей на пути. Вот мальчик Мирон и разбился в лепешку, и исчез – исчез ради не слишком приветливого всезнайки-подростка.

И как его только не били, недоумевал он теперь! Но почему-то не били, хотя постоять за себя он толком не мог. Драться не умел и не хотел учиться. Прилепляться мелкой шавкой к какому-нибудь агрессору и подавно не собирался. Только и мог, что молча, свинцово посмотреть обидчику в глаза. В такие мгновения что-то происходило со временем и с самим миром вокруг. В непосредственной близости от Мирона – так это виделось ему самому – все плавилось, слоилось, формы и цвета теряли определенность, будто с мира широкой губкой смывали грим, и первобытная жуть поднимала голову, потому что под гримом не было лица. Как это все воспринималось снаружи, Мирон не знал, ему не рассказывали. Просто обходили стороной…

Перечитав все, до чего смог дотянуться, учиться после школы пошел самому бессмысленному делу, какое только сумел найти, – исторической науке. Честно проблистал все пять лет, от первой курсовой до диплома. И тут – снова стена. И непобедимое, как приступ тошноты, понимание, что работать по специальности он не хочет. Ни в каком виде. Свеженький, с пылу с жару, историк сдох в одночасье. А надо было что-то делать. Как это говорится: «жить дальше», «строить свою судьбу»? Выбор виделся небольшой. Остаться «в науке», то есть гоняться за грантами, клубиться в неестественно оживленной толпе умников со смутными жизненными целями, защищать диссертации, которые никто никогда не прочтет, кроме самого молодого ученого да еще, по диагонали, двух рецензентов. Преподавать? Школа, «коллектив», нормочасы, категории, одно и то же из года в год. Преподавать в высшей школе… В общем, он резко развернулся и пошел служить обществу. Ни малейших сантиментов за его выбором не стояло. Давно поблекли и распались тени обожаемых в детстве литературных героев, а сегодняшняя грубая телевизионная романтика в данном жанре не убеждала. Да и на кой она ему сдалась, романтика эта? Мирон, слава богу, не был одухотворенным обалдуем. Нормальный, здоровый человек, довольно-таки зрелая личность, в меру социализированная. Он просто ходил на работу, честно засиживался допоздна, брал работу домой, если нужно, и трудился – добросовестно, увлеченно, размеренно, как пчела. И никаких заскоков!

Работал он, кстати, государственным дознавателем.

Дан уже валился от усталости – вот и аукнулись годы благостного безделья! – когда все внутри буквально взорвалось от мощи Зова. Раннее сумеречное утро после очередной бессонной ночи туманило сознание, словно окутывая мягкой ватой тело и душу, и притуплённое чутье пропустило появление Зова на дальних подступах. Шок был такой, словно Дану опрокинули на голову бадью ледяной воды с большой высоты. Он резко развернулся, едва не снеся какого-то встречного бедолагу, и бросился на Зов бегом, наплевав на профессионализм и опыт. Догнать, достать, наконец, проклятую тварь – а там видно будет. Зов звучал откуда-то справа, и Дан свернул в первый попавшийся переулок. Охватил все пространство одним взглядом – не здесь, как и следовало ожидать, – и рванул дальше. Параллельная улочка, совсем узкая. Снова осмотревшись, он подлетел к незаметному проходу между стоящими почти впритык домами. И тут Зов неожиданно стал слабеть. Не удаляться, как если бы оборотень убегал, – нет, именно гаснуть, и Дан помчался изо всех сил, окончательно плюнув на правила и осторожность. В проход пришлось едва ли не протискиваться, и Дан выскочил, наконец, на отзвук почти заглохшего Зова.

Тесная площадка, колодец между тремя многоэтажными башнями. Чем-то это напоминало его родной Таэле, только там подобных тупичков, двориков и закоулков было побольше, а дома значительно ниже. Демоница валялась метрах в десяти впереди, а над ней склонился абориген в элегантном плаще. То ли любопытствовал, то ли горел желанием оказать посильную помощь. В любом случае, местного следовало побыстрее убрать отсюда, пока тварь не очнулась. Вновь заворочался пробуждающийся Зов. Существо приходило в себя. Проклятье!

– Отойди от нее! Быстро!

Дан успел сделать пару шагов, когда существо на земле зашевелилось. Того, что произошло дальше, он предвидеть не мог. Абориген (абориген?) резко ударил оборотня ногой в голову, ощущение Зова исчезло почти мгновенно, а человек в плаще уже обернулся к Дану, поднимая руку. Короткая неяркая вспышка, но долей секунды раньше Дан, отдавшись интуиции, метнулся в сторону, и темный, без проблеска, луч задел его вскользь. Обычный человек отключился бы через пару секунд, Дан ощутил лишь легкое покалывание в боку, а противник уже вскинул вторую руку, и под приподнявшимся рукавом плаща на запястье мелькнул толстый кожаный браслет с тускло блестевшим металлическим краем. Дан выстрелил на опережение, негромкий хлопок почти слился с серией щелчков метателя. Мощный удар в грудь отшвырнул Дана к стене, в глазах потемнело, и несколько секунд он приходил в себя, усилием воли блокируя болевые рецепторы и ожидая нападения. Но удара не последовало, Дан приподнялся, охватил взглядом место стычки. Незнакомец, скрючившись, неподвижно лежал на боку. Дан приблизился без глупой поспешности, выбрал цель и нажал курок. Метатель трижды щелкнул, дробя шариками одну руку противника чуть выше локтя и кисть другой.