Книга Едоки картофеля - Дмитрий Бавильский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Главное, чтобы на пользу, – подвела итог Лидия Альбертовна.
Но Марина и не думала закругляться. Процесс уже пошел, остановить ее не было никакой возможности. Да и зачем останавливать хорошего человека, тем более что до конца рабочего дня еще несколько часов.
Невзирая на разницу в возрасте, Лидия Альбертовна задумчиво жевала жирный пирожок, который сочился избыточным мясным соком.
Прогрохотал проезжающий мимо галереи трамвай-канатоходец. В углу, возле лепнины, затряслась паутина, недоступная лентяйке. Разглядеть транспортное средство не имелось никакой возможности: большие окна-витрины картинной галереи плотно задрапировывали шторами, и улица существовала по ту сторону лишь шумами да звуками.
Марина действительно выглядела неприлично счастливым человеком.
Чувства распирали ее, требовали немедленного выхода вовне, и она не могла не поделиться радостью со всеми, кто встречался на пути. Так случалось уже не единожды. И каждый раз Марина, забывая обо всем на свете, типичный, видимо, стрелец, изливала душу буквально первому встречному.
– Он такой милый, такой уютный, добрый… – лепетала она несколько механически, точно пластинка эта, от неоднократного повторения, приняла жесткие, весьма ограниченные формы.
– Ну, а какой еще? – проявляла активность Лидия Альбертовна.
Разумеется, ровно настолько, насколько позволяли ее возраст и социальное положение.
– Классический интеллигент: очки, похожие на пенсне, ямочка на подбородке, красивый нос и чувственные ноздри. – Марина даже затрепетала. – Вы знаете, это, конечно, глубоко личное, но он такой чувственный мужчина…
– Это хорошо, – задумчиво отозвалась Л.А., пирожок она доела и теперь страдала от жира на пальцах рук. – Пока молодые…
Тут она лукаво посмотрела на Марину снизу вверх, потому что решила пойти вымыть руки в подсобке, а Марину оставить за себя – не бросать же "малых голландцев" без присмотра.
Марина, добрая душа, без промедления согласилась.
– Только, пожалуйста, побыстрее, ко мне сейчас мой миленький обещал прийти, – громко сообщила она всем "малым голландцам" одновременно.
Энергия, волны тепла и запах! запах! – казалось, били из нее ключом, заполняя все окружающее пространство, в котором места становилось все меньше, а нервной активности и напряжения – все больше и больше.
Лидия Альбертовна не заставила долго ждать и изящно скользнула по натертому мастикой паркету в сторону уборной.
На узкой непарадной лестнице, ведущей в складские помещения, она неожиданно врезалась в кого-то, быстро поднимавшегося ей навстречу.
– Ну, знаете ли… – сказал этот кто-то, и Лидия Альбертовна подняла глаза на незнакомца.
Разумеется, это был Данила. Друг сына и мелкий пакостник-воришка. От возмущения Лидия Альбертовна даже про грязные руки забыла.
– Снова, господин оформитель, куролесить пожаловали? – не без сарказма вопросила служительница прекрасного. Данила покраснел.
Сегодня в музее он совершенно не напоминал скромного вчерашнего гостя. И уж тем более юнца-налетчика, любителя табличек. Может быть, потому, что сейчас одежда на нем была совершенно другая, строгая и аккуратная, из-за чего и сам Данила казался подтянутым и серьезным.
Отчаянно взрослым.
Тем более что Данила смотрел на нее не мигая, точно думал о чем-то напряженно, точно боролись в его сознании некие противоположно направленные силы.
– А я к вам, – наконец выдавил он из себя и покраснел еще больше.
– Это зачем? – Лидии Альбертовне хватило сил казаться грозной и неприступной.
– Это вам, – неожиданно проговорил юноша и вытащил из-за спины цветок на дли-и-и-и-и-и-и-и-и-ином стебле. Типа ромашки или колокольчика, который поначалу даже и не разглядела-то толком.
Видеть растение без горшка зимой казалось чудом. К тому же Мурад
Маратович не дарил супруге цветов с момента рождения сына Артема. Он вообще казался мужчиной несентиментальным. Хотя и несколько нервным.
Она вдруг вспомнила, как накануне Артем представлял ее друзьям:
"Если б вы знали, какие беляши и пельмени готовит моя ма… Если б вы только знали", – говорил он самодовольным баритоном, похожий на ласкового, ручного котика.
– Но почему мне? – медленно покачнулась Лидия Альбертовна, постепенно возвращаясь к реальности.
– Но вы же женщина, – был ответ.
Это какой-то розыгрыш или случайно, вяло подумала она, а он, взяв ее под локоток (жирные ладони Лидия Альбертовна спрятала за спину), повел в отдел древнерусской живописи, где особенный свет и особенная, осенняя тишина. Она так удивилась, что даже и не сопротивлялась, удаляясь в противоположную от собственного зала сторону – все ближе к южному крылу, гравюрному кабинету и кабинету директора Ворошниной Н.М.
Сотрудники музея, близкие в верхам, говорили, что из окна кабинета руководителя галереи благодаря особому расположению здания, стеклянным кубом зависавшего над рекой, и некоторым оптическим секретам, заложенным зодчими, открывался удивительный по красоте и насыщенности вид.
Лидия Альбертовна, никогда не посещавшая приватной территории
Ворошниной Н. М., все время переживала и мучалась: каков же может быть этот пресловутый вид, каким в начальственном окне предстает родной город. Именно об этом она и думала сейчас, гулко и напряженно, увлекаемая Данилой – возмутителем спокойствия или другом сына? Две номинации в голове бедной женщины уложиться не могли, противоречили друг дружке, теснились, медведями в берлоге. Она так и не могла остановиться на одной из них.
И даже кружевные лики святых не смущали ее так, как этот, с позволенья сказать, гносеологический кризис, в просторечии именуемый беспорядком.
Данила тоже, честно говоря, плохо понимал, что делает. Он тащил ее куда-то, боясь остановиться, промедление смерти подобно, а она подчинялась ему, и скользила по начищенному паркету, и опаленные временем доски проносились у нее перед глазами, точно слайды или виды из набирающего скорость трамвая. Вот и стихи вспомнились по случаю.
Мне сорок лет, нет бухты кораблю,
Позвольте, ваш цветок слезами окроплю…
Хотя на самом деле Лидии Альбертовне исполнилось уже больше, она легко соотносила себя с лирическим героем лирического пассажа. Из-за чего и дернулась в зале деревянной скульптуры, среди худых Иисусов и острокрылых ангелов, можно сказать, взбунтовалась.
Ну и застыла как вкопанная.
Данила считал себя странным, необычным юношей. Однажды в пионерском лагере на берегу Черного моря один умный вожатый сказал про него:
