Книга Любовный хлеб - Эдна Сент-Винсент Миллей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Под этим солнцем капли дождя высыхают быстро.
И снова усеяли берег сосновые шишки, которыми я
разжигала костер.
Но поникла листва.
В воздухе витает запах голубых вьюнков, одичавших
в этих краях.
Это утро — младенец.
Я больше море, чем земля. Мой угнетенный разум,
воспаривший
в штормовой ночи, так скоро не угомонишь.
Что бы я ни делала, мой разум смутно рокочет,
То приливая,
То отступая.
В штиль рядом со мной Средиземное море неумолчно
льнет к берегу, щебечущему птичьей стаей.
Детство — не то время от рождения до известного возраста,
когда человек, повзрослев, отметает все детское.
Детство — это царство, где не умирает никто
Из тех, кто для тебя что-то значит. Дальние родственники,
конечно,
Умирают. Видишься с ними редко или не видишься
вовсе;
Они дарят тебе конфеты или перочинный ножик,
И уходят. Хоть бы их вообще не было!
Умирают и кошки — лежат на полу, бьют хвостом;
И вдруг их шерсть становится дыбом —
Там, под шерстью, оказывается, блохи.
Бурые, блестящие, бывалые,
Перепрыгивают из мертвого мира в живой.
Берешь пустую коробку из-под обуви, но она для кошки
мала — больше ей не свернуться в клубок.
Нашлась другая коробка; хоронишь кошку во дворе
и плачешь.
Но спустя месяц, два, спустя год, два года не просыпаешься
среди ночи, зажав рот кулаком, не рыдаешь: «Боже,
о Боже!»
Детство — это царство, где не умирает никто
Из тех, кто для тебя что-то значит — матери и отцы
не умирают.
И если когда-то ты говорил: «Вечно ты лезешь с поцелуями!»
или
«Перестань, не стучи мне в окно наперстком!»,
У тебя в пылу игры еще оставалось время сказать:
«Мама, я больше не буду!»
Стать взрослым — значит сидеть за одним столом
с мертвецами, глухими, немыми, которые чая не пьют,
хотя и уверяют,
Что чай — такое утешение.
Спустись в подпол, принеси последнюю банку малинового
варенья — им хоть бы что!
Польсти им, вспомни, как они в тот раз хорошо говорили
с епископом, с попечителем бедных, с миссис Мейсон —
Их и этим не проймешь.
Завопи на них, побагровев, встань,
Рвани их из кресел за окоченевшие плечи,
Встряхни их что есть силы —
Они даже не вздрогнут, не засмущаются и повалятся назад
в кресла.
Чай у тебя остыл.
Стоя ты допиваешь чай
И уходишь.
Думаю выучить какой-нибудь красивый язык, для дела
непригодный; с головой уйду в работу.
Думаю выучить латинское название каждой певчей птицы
не только в Америке, но и где бы они ни пели.
(Нет, долой философию; бери то, что спорно — плосок
ли мир? едят ли летучие мыши кошек?) Роя все глубже и
глубже, может быть, я смогу изменить русло реки моего
разума, не поддающейся контролю и цели.
Желтоватой, бурной рекой течет мой разум, выходя
из берегов весной, снося мосты;
Река, усеянная галькой; сквозь камешки нет-нет да пробьется
чистая струя — вне курса и всяческих уз.
Глубже, глубже копну, а дойду до порогов — взорвусь!
Я влюблена в того, кому гиацинты дороже,
Чем я со своей любовью.
По ночам ему чудится шорох мышей полевых;
Сон бежит от него —
Он слышит, как мыши вгрызаются в луковицы его
гиацинтов,
Но не слышит, как тоска мне сердце грызет, как оно
обливается кровью.
Сначала разглядел мой взор
Лишь три холма да темный бор.
Чуть в стороне — залив, а в нем —
Три островка полукольцом.
Мой горизонт кончался здесь.
Его я оглядела весь,
Покуда не вернулась вспять,
Туда, где век могла б стоять.
Всего-то различил мой взор
Что три холма да темный бор.
Боюсь, что этот плоский вид
Меня навеки заточит.
Отсюда, где сейчас стою,
Мне кажется, я достаю
Рукой деревья, острова —
В плену у них дышу едва.
Но небосвод такой большой —
Во много миль он вышиной!
Что если б навзничь мне упасть
И в небо насмотреться всласть?
Неужто небу нет конца
Для вскинутого вверх лица?
Ведь есть вершина у небес.
Ужели — чудо из чудес! —
Ее я вижу?! Вот она,
Рукой моей рассечена!
И я, сумев небес достичь,
Победный испустила клич.
Внезапно Вечность снизошла
Ко мне и крик мой пресекла,
Его втеснила снова в грудь,
Мне приоткрыла жизни суть
И вынесть приговор всему
Велела вопреки уму;
Пред взором слепнущим моим
Воздвигнула стекло; за ним
Всю многослойность бытия,
Казалось, угадала я.
Такое рек мне Вечный Дух,
Что мир весь обратился в слух,
И сразу до меня дошел
Созвездий дружеский глагол,
И скрип небесного шатра
Мне чудился… Пришла пора —
Постигла я, не знаю как,
Причину, цель всех бед и благ,
Что исстари волнуют нас
В наш добрый и недобрый час.
Мир раскололся пополам
Вплоть до ядра. Моим рукам
Хотелось рану заживить…
Чем боль Вселенной облегчить?
Лишь те уста ее смягчат,
Что высосут из раны яд.
О, жребий знания жесток:
Раскаянье — его итог!
А значит, каждый тяжкий грех
Судьба мне замолить за всех.
Все на себя я приняла —
Груз жалости, желаний, зла.
