Книга Прощай, Колумбус и пять рассказов - Филип Рот

Я открыл старый холодильник; он не был пуст. Не хранил он уже ни масла, ни яиц, ни селедки в сливочном соусе, ни имбирного ситро, ни тунцового салата, ни случайного букетика к корсажу: полки его ломились от фруктов всех возможных окрасок и фактур, с самыми разнообразными косточками внутри. Тут были сливы ренклод, черные сливы, красные сливы, абрикосы, нектарины, персики, длинные грозди винограда, черного, желтого, красного, и черешня — черешня лезла из коробок и всё окрашивала в алый цвет. И были дыни, канталупы и зеленые кассабы, и на верхней полке — половина огромного арбуза, с полоской вощеной бумаги, прилипшей к красному лицу, как мокрая губа. О Патимкин! Твой холодильник обилен плодами, и спорттовары сыплются с твоих дерев!

Я хапнул горсть черешен, а потом нектарин и вонзил зубы до самой его косточки.

— Лучше вымойте их, а то понос будет.

Джулия стояла у меня за спиной в сосновой комнате. Она, как и Бренда, тоже была в бермудах и тоже в белой тенниске, отличавшейся только тем, что на ней запечатлелась небольшая история питания.

— Что? — сказал я.

— Они еще не мытые.

Это прозвучало так, словно холодильник был запретной зоной, по крайней мере для меня.

— Не страшно, — сказал я и слопал нектарин, спрятал косточку в карман и вышел из рефрижераторной комнаты — всё за одну секунду. Теперь я не знал, как поступить с черешнями. — Знакомился с помещением, — объяснил я.

Джулия не ответила.

— Куда летит Рон? — Я опустил черешни в карман, к ключам и мелочи.

— В Милуоки.

— Надолго?

— К Гарриет. У них любовь.

Мы смотрели друг на друга, пока мне стало не по себе.

— Гарриет? — переспросил я.

— Да.

Джулия смотрела на меня так, как будто хотела увидеть, что у меня сзади; я сообразил, что не видно моих рук, перенес их вперед, и, клянусь, она действительно хотела убедиться, что они пусты.

Мы снова уставились друг на друга, причем она, по-моему, с угрозой.

Потом она заговорила:

— Хотите сыграть в пинг-понг?

— Господи, конечно, — сказал я и двумя широкими шагами, почти скачками подошел к столу. — Можешь подавать.

Джулия улыбнулась, и мы начали.

Дальнейшее мне нечем оправдать. Я начал выигрывать, и мне это нравилось.

— Можно переподать? — сказала Джулия. — Я вчера ушибла палец, он заболел, когда подавала.

— Нет.

Я продолжал выигрывать.

— Это нечестно, Нил. У меня шнурок развязался. Можно, я еще…

— Нет.

Мы играли, я — свирепо.

— Нил, вы оперлись на стол. Это не по правилам.

— Я не оперся, и это по правилам.

Я чувствовал, как прыгают в кармане черешни среди центов и пятицентовиков.

— Нил, вы отжулили у меня очко. У вас девятнадцать, у меня одиннадцать.

— Двадцать и десять, — сказал я. — Подавай!

Она подала, я отбил с силой, шарик пролетел над столом, мимо нее и ускакал к холодильникам.

— Вы жульничаете! — закричала она. — Жулик! — Подбородок у нее дрожал, как будто она держала большую тяжесть на своей красивой головке. — Я вас ненавижу.

Она отшвырнула ракетку, ракетка грохнулась о бар, и в это время захрустел гравий под колесами «крайслера».

— Игра не кончена, — сказал я ей.

— Вы жульничали. И воровали фрукты.

Она убежала, не дав мне довести игру до победы.

* * *

В эту ночь я впервые спал с Брендой. Мы сидели на диване в комнате с телевизором и за десять минут не сказали друг другу ни слова. Джулия давно отправилась в слезах на боковую, и, хотя никто не спросил меня о причине ее слез, я не знал, донесла ли девочка о горсти черешен, которую я успел уже спустить в унитаз.

В доме было тихо, телевизор работал с выключенным звуком, и серые фигурки в дальнем конце комнаты вихлялись молча. Бренда сидела, поджав под себя ноги, укрытые платьем. Мы сидели довольно долго и не разговаривали. Потом она пошла на кухню, а вернувшись, сказала, что, похоже, в доме все уснули. Мы посидели еще, глядя на безмучные фигуры, беззвучно ужинавшие в каком-то беззвучном ресторане. Когда я стал расстегивать на ней платье, она воспротивилась — мне хочется думать, потому, что знала, как мило она выглядит в платье. Но она была прекрасна в любом наряде, моя Бренда; мы заботливо сложили его и обнялись, и Бренда стала медленно опускаться подо мной, медленно, но с улыбкой.

Как мне описать то, что было дальше? Это было так сладко, как будто я выиграл наконец двадцать первое очко.

Приехав домой, я набрал номер Бренды, но не раньше, чем тетя услышала меня и поднялась с постели.

— Кому ты звонишь в такое время? Доктору?

— Нет.

— Что за звонки в час ночи?

— Шшш! — сказал я.

— Он говорит мне шшш. Звонит в час ночи, как будто нам и так приходит маленький счет. — И она потащилась обратно в постель, где перед этим, с сознанием мученицы и слипающимися глазами, сопротивлялась тяге сна, пока не услышала мой ключ в двери.

Трубку взяла Бренда.

— Нил? — сказала она.

— Да, — прошептал я. — Ты не вылезла из постели?

— Нет, телефон рядом с кроватью.

— Хорошо. Как тебе в постели?

— Хорошо. Ты в постели?

— Да, — соврал я и постарался приблизиться к правде, подтащив телефон как можно ближе к спальне.

— Я в постели с тобой, — сказала она.

— Правильно, — сказал я, — а я с тобой.

— У меня шторы спущены, темно, и я тебя не вижу.

— Я тебя тоже не вижу.

— Было так хорошо, Нил.

— Да. Спи, родная, я здесь. — И мы повесили трубки, не попрощавшись.

Утром, как и условились, я снова позвонил, но почти не слышал Бренду, да и себя, кстати, потому что тетя Глэдис и дядя Макс собирались днем на пикник Рабочего круга[18], и случилась неприятность с виноградным соком в холодильнике — он капал всю ночь из кувшина и к утру просочился на пол. Бренда еще была в постели и с некоторым успехом могла продолжать нашу игру; мне же пришлось опустить шторы на своих органах чувств, чтобы вообразить себя рядом с ней. Я мог только надеяться, что настоящие наши ночи и утра придут, и скоро они пришли.