Книга Камень, ножницы, бумага - Инес Гарланд

запах алкоголя от Малыша, его остекленевший взгляд. Сейчас этот образ меня самой, шагающей между ними сквозь тучи комаров, – такой беленькой, чистенькой, с видом принцессы, дары приносящей, и неизбежной для десятилетнего ребенка снисходительностью в силу его возраста и исполняемой роли – вызывает у меня смутное чувство стыда.

По самым разным причинам воспоминания о том январе, проведенном с Кармен, большого удовольствия мне не доставляют. Мне только что исполнилось четырнадцать, а Кармен было уже пятнадцать. Мое тело пока не претерпело никаких существенных изменений, а вот она изменилась очень заметно, даже двигаться стала иначе, словно то, что ее фигура обрела округлости, повлияло на ее походку. А занимались мы тогда вот чем: собирали переносной холодильник с напитками и отправлялись на веслах к устью реки – поить работников. Когда мы были уже на месте, Кармен передавала мне весла, а сама устраивалась на корме с холодильником в ногах, из которого и раздавала напитки. Она подавала их с таким видом, словно стояла за стойкой бара: смеялась, перекидывала волосы из стороны в сторону, вытягивалась вперед, вручая стакан, щеголяя своими смуглыми и блестящими от пота ногами и ничем не стесненными грудями под блузкой. Я замечала, какие полные желания взгляды бросают на нее мужчины, какое однонаправленное, вослед ей, течение порождает она среди них, всего лишь двигаясь вперед. А я ощущала себя какой-то невидимкой, к тому же глубоко несчастной.

Вместе с Марито они начали ходить на вечеринки в местечке на ручье Феликарио, на которые меня папа с мамой не отпускали. Возвращались брат с сестрой уже утром в воскресенье восьмичасовым рейсовым катером, часто после бессонной ночи, и я была вынуждена выслушивать рассказы о последних завоеваниях Марито. Если верить словам Кармен, то в него были влюблены все, абсолютно все девчонки. Мои единственные друзья обставляли меня по всем фронтам.

Всю неделю, от выходных до выходных, у себя в дневнике я рисовала портреты Марито. Рисовала, потом стирала, потом вновь рисовала, пока мне наконец не приходилось со злости эти листы выдирать, потому что портрет не выходил у меня таким, каким мне хотелось его видеть. А те изображения, которые мне всё-таки удавались, я вклеивала в дневник. Каждую ночь я разглядывала фотку, на которой он стоял в обнимку с Ковбоем, вытянув по направлению к камере руку с рыбой дорадо, занимавшей весь передний план – только она и оказалась в фокусе. Тем не менее нечеткое лицо Марито было последним, что я видела, засыпая, и это делало меня счастливой. На острове же я очень хорошо понимала, что никак не могу бегать за ним по пятам, как собачонка, а кроме того, была совершенно уверена, что все точно обо всем догадаются, если я позволю себе смотреть на него в чьем бы то ни было присутствии. Но когда его не было рядом, я места себе не находила. Ходила туда-сюда: от своего дома к дому доньи Анхелы, усаживалась на их причале, потом переходила на наш. И снова перебиралась на их причал. Если мы с Кармен куда-нибудь отправлялись, то я только и думала, как бы поскорей вернуться. Если он шел рыбачить, то я устраивалась где-нибудь и смотрела на него издалека. Понимала ли Кармен, что со мной происходит, я не знала. Иногда, чтобы самой себя помучить, я внушала себе, что она прекрасно знает о моих чувствах и что не заговаривает со мной об этом только по одной причине: чтобы не пришлось сказать мне, что всё это просто ужасная глупость, потому что брат никогда не обратит на меня внимания.

Той зимой я тоже начала ходить на вечеринки. Мама отвела меня к портнихе, и та сшила для меня длинную юбку из синей шерстяной ткани, а одна из маминых подруг дала мне поносить свою трикотажную блузку с рукавчиками типа фонарик.

Едва войдя в дом, где проводилась вечеринка, прямо у дверей я наткнулась на трех парней – как раз из тех, что лишали сна моих подруг. Все втроем они сидели в одном кресле у самого входа, словно ожидая от каждой из приходящих девочек приветственного реверанса (или так, по крайней мере, подумала тогда я, ничего не ведающая о чужих метаниях и сомнениях). Первому из них, блондину с гладкой челкой, закрывавшей ему один глаз, я наступила на ногу; со вторым поздоровалась стремительным и неловким поцелуем – взаимным касанием скул – и перешла к третьему, молясь про себя о том, чтобы больше никто пока что передо мной не появлялся. Оглядевшись, я поняла, что ни на ком из девочек нет ничего, хотя бы отдаленно напоминающего мой наряд. Я казалась средневековой принцессой, оказавшейся на балу приверженцев культуры хиппи. Тогда я подошла к столу, на котором были разложены сэндвичи, и принялась закусывать. И уже приканчивала второй, когда вдруг поняла, что девушки здесь не едят, что они выстроились в ожидании вдоль стенок и делают вид, будто не замечают, что парни, которые как раз едят, рассматривают их, подбирая себе пару для танцев. Так что я отошла от стола и встала к стене в ряд своих школьных подруг – ждать. Говорить с ними, прикидываясь, что не понимаю, что меня оценивают, я не могла. Я следила за мальчиками, которые в какой-то момент вдруг, будто повинуясь безмолвному приказу, все разом двинулись в нашу сторону. Одна за другой мои подруги уходили танцевать. Место у стеночки, которое несколько минут назад было так густонаселено, постепенно пустело, и я чувствовала, что стена за мной вырастает, как гигантский экран, на который проецируется моя одинокая фигура, чтобы все до одного ее видели. Я заметила, что немногие девочки, которые всё еще оставались у стены, понемногу покидают свои места и уходят по коридору в глубину квартиры. А те мои одноклассницы, которых выбрали, танцевали, болтали со своими партнерами по танцу, смеялись. Я стояла очень прямо, с головой наверняка чуть откинутой назад – в позе, которую годы спустя обнаружила на своих фотографиях того времени и которая призвана была сообщить, что меня совершенно не трогает, что со мной происходит. Настал момент, и я тоже пошла по коридору. В небольшой комнате с розочками на стенах и кованой бронзовой кроватью, заваленной снятыми пиджаками и брошенными сумками, наименее везучие девочки моего класса делились впечатлениями. Остаться там мне не захотелось. С высоко поднятой головой и узлом в желудке я пошла обратно в гостиную, пересекла ее по диагонали, лавируя среди танцующих, и вышла на балкон. Некоторые парочки целовались в дальнем, наиболее темном, углу. На полу перемещались тени и силуэты из гостиной, которая в этот момент практически полностью погрузилась во тьму. Я вернулась на свое место у стены. Как в некоем черном театре, танцевальная площадка наполнилась белыми фосфоресцирующими рубашками; улыбки тех, кто танцевал, казалось, повисли в воздухе. Блондинчик с прямой челкой прошел мимо меня в обнимку с одной из моих одноклассниц. На мгновенье он остановил на мне свой взгляд, а потом прикрыл рот рукой, скрывая смешок, но я его очень хорошо слышала. А затем сказал что-то своей девушке, моей приятельнице. Они уже отошли, когда она обернулась, взглянула на меня и расхохоталась. В своей средневековой блузке, с белым бюстгальтером под ней, ничем не заполненным, я зависла в воздухе, как диковинная кукла-марионетка. Закрыв лицо руками, я снова вышла в коридор. Возвращаться в гостиную не хотелось, тем более – в ту комнату или на балкон. Единственное, о чем я могла думать, – так это о своем желании немедленно оказаться как можно дальше от этого места, оказаться рядом с Кармен. И о том, что придется ждать еще целую неделю, пока мы сможем поехать на остров.

Когда за мной приехала мама, я сказала ей, что больше никогда в жизни не пойду на подобную вечеринку.

– Я хочу ходить на танцы в Феликарию, – сказала я ей.

– Не смеши, – сказала она в ответ. – Что ты собираешься делать на этих танцульках для бедняков?

Я сказала ей, что меня совершенно не волнует, что это танцы для бедных.

– Но их-то волнует, – возразила она.

– Да тебе-то откуда знать? – выпалила я и отвернулась от нее, чтобы она не увидела