Книга Память девушки - Анни Эрно

убедить, отстоять свою точку зрения. Снова и снова проигрывая сцену у столовой, я понимаю: она постепенно обезличивается. В центре толпы уже не я и даже не Анни Д. То, что произошло в коридоре летнего лагеря, теряется во мраке времен, распространяется по всей планете. Каждый день и повсюду женщина стоит в кругу мужчин, готовых бросить в нее камень.

Сцена с девушкой из 58-го в центре такого круга. Сегодня я смываю с нее налет позора, которым она покрылась в октябре того же года, когда я начала изучать философию, и который мешал мне рассказывать о ней вплоть до прошлого лета (тогда я впервые поведала о случившемся подруге-писательнице), и вижу, что девушка из 58-го не стыдится того, что написала в письме. Она в ужасе, не понимает, почему все осуждают ее, а не повара. Не может поверить, что все одобряют его отвратительный поступок и никто не встает на ее защиту. Переступив эту черту, они показали: она для них – не как другие девушки-вожатые, они могут делать с ней что захотят. Она не наравне с другими. Она их недостойна. «Мы с тобой свиней не пасли», – сказала ей Моника С. Вся беззаботность, легкость оттого, что она – часть этой компании, исчезает.

Но не исчезает желание к ней принадлежать.

Мне кажется, ей даже в голову не пришло то, к чему ее должны были принудить инстинкт самосохранения и чувство собственного достоинства: держаться подальше от этой компании и пораньше ложиться спать, как делали некоторые другие девушки. Она не в силах отказаться от того, что открылось ей, едва она переступила порог лагеря – от удивительной жизни среди таких же, как она, молодых, в месте, отрезанном от остального общества, под удаленным и снисходительным руководством горстки взрослых. От восторга, что принадлежишь к сообществу людей, которых накрепко связывают розыгрыши с постелями[27], каламбуры и похабные песенки, к братству насмешек и пошлостей. От эйфории, охватывающей всё твое существо, словно твоя молодость помножена на молодость других – такого коллективного опьянения.

Это счастье – как мне запомнилось – удваивалось присутствием сотен детей, чьи игры, смех и крики сливались в общий гул, заполнявший всё вокруг утром, нараставший во время обеда в огромной столовой и стихавший вечером под высокими потолками спален, утопающих в голубом свете ночников.

Поскольку счастье быть частью группы сильнее унижения, она хочет оставаться с ними. Я вижу, как она стремится быть похожей на них, доходя до мимикрии. Она копирует их языковые приемы – «не надо про свою жизнь дырявую»[28], «заткнись и делай», «всё путем», «хорош заливать», – хотя они всё больше ее раздражают. Заканчивает фразы таким же тягучим «ну и во-о-от», характерным для Нижней Нормандии. Внутри этой компании выпускники и студенты Нормальной педагогической школы образуют отдельный, веселый антиклерикальный клан, членов которого объединяет уверенность в том, что они элита. Она завидует гордому единому союзу, который образуют эти парни и девушки. Слушает их рассказы о себе и о «Норме», как они называют свою школу. О собственном пансионе она даже не упоминает, заранее зная, что над ней будут издеваться, как и над монашками («у них там у всех недотрах»), обязательной молитвой и католическим образованием, которое здесь все с упоением высмеивают.

Обратимость унижения. Прошел слух, что один недавно прибывший вожатый, Андре Р., похвалялся, как в другом лагере «затащил в постель» четырнадцатилетнюю девочку, и компания решила его проучить. (Хотя разве они не должны были просто посчитать, что он им «не чета»?) Девушка из 58-го в восторге от этой идеи. Сначала нужно его напоить, и она берет это на себя. Я вижу, как она танцует с ним, то и дело протягивая ему бутылку белого, к которой сама едва притрагивается. Вижу, как затем он стоит на стуле, голый по пояс, с завязанными глазами, а Борода ярко-красной краской рисует у него на спине огромный фаллос с каплями спермы. Слышу, как они смеются: «Теперь у тебя хозяйство что надо!» Он не сопротивляется. Из такой игры в одиночку не выйти. На этот раз она в кругу игроков.

Каждое утро, когда я сажусь писать, перед глазами у меня возникает что-то вроде живописного полотна: по всему замку и лужайкам носятся расплывчатые фигурки детей в синей форме. А еще там:

Они – компания вожатых, их непристойный хор, в котором преобладают мужские голоса, их речь, смех и песни.

Он – Г., где-то вдалеке и одновременно среди «них», и при этом парящий над ними: Ангел этой картины.

Она – Анни Д., везде, где они.

На этой картине нет моего «я», есть лишь другие, отпечатавшиеся на Анни Д. как на светочувствительной пластине. И нет остального мира, каким он был тем летом 58-го за пределами замкнутого пространства, отгороженного стенами замка.

Из мировых событий того периода, отголоски которых доносились до лагеря через телевизор в обеденном зале, я не помню ничего, кроме конституционного референдума, объявленного де Голлем и вызвавшего сильнейшее оживление среди вожатых-коммунистов – они голосовали против, – и жаркие дебаты, в которых Анни Д. была скорее зрительницей, чем участницей. А «события» в Алжире предстают передо мной лишь в виде конверта авиапочты, который повар за каждым обедом кладет рядом с тарелкой блондинки. По-моему, никто из парней ни разу не упоминал о постоянной угрозе, под которой жили они все: их могли отправить в джебель. Возможно, они думали, что когда их призовут, «мятеж» уже будет «подавлен».

Я читаю в интернете список терактов, которые происходили почти каждый день с конца августа (25 числа – 15 атак) по конец сентября 1958-го: покушение на Сустеля[29] (один прохожий убит, трое ранены), диверсии на железных дорогах, обстрелы кафе и полицейских участков, поджоги фабрик («Симка» в Пуасси, «Пешине» в Гренобле) и нефтеперерабатывающих заводов (Нотр-Дам-де-Гравеншон-Марсель). Такое ощущение, что о них в основном сообщали в газетах («Ле Монд», «Фигаро», «Юманите», «Комба»), а не по телевизору. Эти теракты – дело рук алжирского Фронта национального освобождения, который перенес конфликт в метрополию. В ответ, 27 августа: «Мишель Дебре[30] вводит комендантский час для североафриканцев». 28 августа – «Облава в мусульманских кварталах Парижа: 3000 человек свезли на Зимний велодром».

Ни один из этих фактов не вызывает в моей памяти даже крохотной искорки. То, что сегодня назвали бы военной обстановкой, девушку из 58-го не волновало. Впрочем, я уверена, что она была за «поддержание порядка» в Алжире, который, как и обещал де Голль, должен оставаться французским. То ли за три года она попросту привыкла к этой войне, то ли в ней говорило смутное, овеянное романтикой ошибочное представление о смерти в далеком краю – вечном уделе мужчин.

Возможно, именно из-за этой слепоты ко всему, что не касалось лагеря, я вдруг замираю, увидев на странице книги или газеты эту дату, 1958 год. Я снова становлюсь современницей тех событий, пережитых другими, незнакомыми людьми. Я воссоединяюсь с миром, общим для всех – и реальность других словно подтверждает реальность девушки из 58-го.

11 сентября 2001-го, в Венеции, на Кампо Санто-Стефано, вдоль канала Мендиканти, на набережной Фондаменте Нове – этот маршрут я впоследствии восстановила – я, должно быть, думала о годовщине 11 сентября 1958-го – венец моего безумия, – которую не вытеснит крушение манхэттенских башен: эти даты теперь неразрывно связаны, пусть их и разделяют сорок три года. О той ночи, когда Г., не поняв этого тогда, не узнав об этом после, стал моим первым любовником.

Сегодня я обнаруживаю, что из того вечера и той ночи с 11 на 12 сентября, кроме самого стечения обстоятельств – которое, вероятно, казалось мне чудесным, чуть ли не знаком судьбы, – в моей памяти осталось всего несколько образов и никаких мыслей, словно влечение, воплотившись в реальность, заслонило собой всё остальное. Поэтому мне никак не вспомнить, когда именно я узнала, что Г. приглашает всех на фондю накануне своего отъезда из лагеря и что блондинки, уехавшей на выходные в Кан, там не будет.

Образ первый: эта девушка оживленно кружит вместе с другими вокруг котелка с расплавленным на электроплитке сыром. Мне кажется, в ней всё перетянуто безумной надеждой; возможно, она даже молится о том, чтобы пришел ее час. Когда в комнате гаснет свет и танцующие меняют партнеров, она оказывается в объятиях Г., который тут же задирает ей платье и грубо запускает руку в трусы, и в этот миг ее переполняет безумное счастье. Невообразимый восторг: она ждала этого с их