Книга На самых дальних... - Валерий Степанович Андреев

буквально теряетесь в этом мире.

Пока я предавался праздным размышлениям, мой начальник развил бурную деятельность. Краем глаза я вижу, как двое прикомандированных пограничников и матрос начинают сортировать на палубе наш груз. Наконец до меня доходит, в чем тут дело. Я срываюсь с места и бегу на мостик. От одной только мысли, что меня могут опередить, мне делается страшно, как будто от этого зависит вся моя дальнейшая судьба. Дело тут не в суеверии, убеждаю я себя, но я должен первым увидеть ее. Потому что все первое для человека всегда очень важно и памятно. Первое — это на всю жизнь, что бы потом с ним ни происходило. «Тебя ж, как первую любовь, поэта сердце не забудет!..» А может: «…России сердце не забудет!..» Что-то вдруг все перепуталось в моей голове…

Леня Петров без лишних слов протягивает мне свой бинокль. Старый морской волк, он чувствует мое состояние.

— Да ты не волнуйся. Будем подходить, я тебе просигналю.

Я ничего не отвечаю Петрову и даже, кажется, не благодарю его. Просто с запоздалым раскаянием думаю: «И такого человека я мог так зло обидеть!..»

Застава открывается передо мной вся сразу, как только мы огибаем мыс под названием «Шпиль». Я вижу маленькую удобную бухту, распадок, зажатый двумя поросшими лесом сопками, речушку и несколько приземистых неказистых строений. Еще — красный флаг на мачте и маленькую группку людей на берегу, дружно размахивающих руками. Отрываю от глаз бинокль. Этот моментальный снимок остается мне на память. Может быть, на всю жизнь.

Начинаем разгрузку. С первым понтоном уходит Рогозный, чтобы организовать на берегу прием «Черчилля».

— Останешься здесь, — говорит он мне. — Пойдешь последним понтоном.

Я молча киваю. Что это меня все сегодня опекают? Неужели он думает, что, если утопит «Черчилля», мое дело сторона? Но я не спорю. Приказ начальника.

Делаем пару удачных пробных ходок и грузим дизель. Понтон заметно оседает. Его борта едва возвышаются над водой. Хорошо еще, что море спокойное. Затаив дыхание, следим — и мы, и там, на берегу, — как четверо матросов в оранжевых спасательных жилетах осторожно выгребают против небольшой боковой волны. Все идет нормально, но вдруг у самого берега заминка — отхлынувший накат разворачивает понтон бортом и грозит захлестнуть. Но все обходится. Вовремя летит с понтона на берег конец, еще несколько томительных, напряженных минут, и вот уже дружными усилиями «Черчилля» под крики «ура» выволакивают на берег. В бинокль я вижу, как несколько человек исполняют вокруг дизеля нечто вроде ритуального танца племени папуасов. Там неподдельное веселье. Да зальет электрический свет эти дикие берега!

Еще несколько ходок к берегу, и мы чиним понтон. Три секции, как говорится, в лоскуты!

Погода заметно портится. С моря начинает дуть ветерок. С волн срываются белые барашки. Чайки с гомоном носятся над самой водой. Петров озабоченно морщит лоб, попыхивая в рыжие усы коротенькой шкиперской трубочкой.

— Быстрей, ребята! Навались! — поторапливает он матросов и сам за милую душу ворочает тяжеленные ящики. — А ты, лейтенант, не марал бы уж форму. Мы как-нибудь сами.

«Вот оно, возмездие», — думаю я и еще рьянее включаюсь в работу.

«Учти, каплей Леня Петров — личность непростая. По нашим курильским меркам — даже легендарная», — предупредил меня Рогозный, когда знакомил с нашим командиром. И оказался прав. «Легендарная личность» действительно меня поразила. Это был небольшого роста, невзрачный на вид человек в видавшем виды кителе и таких же замызганных брюках, небрежно заправленных в нечищенные кирзовые сапоги.

Пират был совершенно рыжий, настолько, насколько мог быть рыжим человек, то есть абсолютно: волосы, лицо, кожа, даже ворот свитера, выпущенный поверх кителя. Не скажу, что я был в восторге от его внешнего вида. Я считаю, что офицер при всех обстоятельствах должен быть на уровне. Но мне понравилось, как он держится. Да и команда, чувствовалось, его боготворила. И это несколько скрасило первое впечатление. Потом мы обедали в кают-компании, и я бросил ту «сакраментальную» фразу, из-за которой все и началось. Откупорив бутылочку ликера «Вана Таллин», каким-то чудом оказавшегося на этой посудине, Петров, помню, сказал: «Лейтенант, я тоже приехал сюда из училища, таким же бравым и блестящим, как и вы, и меня тоже поначалу угнетали мои нечищенные сапоги и намокшее новое обмундирование. Но потом, со временем, я понял, что жизнь офицера состоит не из одних только парадов и праздников, но из будней, полных труда, грязи и пота. Да-да, грязи и пота тоже, хотя это и режет ваш слух».

«По этой причине вы и перестали следить за собой? Да?» — вырвалось у меня. Петров ничего не ответил, но речь свою прервал и ликер пить не стал, а через минуту его вызвали на мостик, и он, извинившись, ушел. Компания наша расстроилась, обед тоже.

«Напрасно ты так, — сказал мне Рогозный, когда мы остались одни. — Если ты думаешь, что он только картошку развозит по заставам и всякие там гвозди, то крепко ошибаешься. Он еще и нарушителей задерживает. Да-да, не смотри на меня так. У него пять боевых задержаний. А сколько людей обязаны ему жизнью! А ты спроси, сколько у него крестников здесь, на Курилах! Никогда не суди строго о человеке, которого не знаешь. О Петрове — тем более…»

Так бы и таскать мне на себе груз этой вины до следующей нашей встречи с Петровым, но в проливе совершенно неожиданно произошло наше примирение. И первый шаг сделал сам Петров. Чтобы как-то скрасить мое казусное положение, он и пошутил насчет поцелуя Екатерины. А я усвоил в этот день вторую важную для себя истину: будь великодушным.

Я ухожу последним понтоном. Сумерки скрыли очертания бухты. Вязко трется о борт волна. На берегу полыхает костер — единственный ориентир, и в его желтом свете я вижу мельтешение людей. Нас ждут. Море разбушевалось не на шутку. Наш искалеченный, бесформенный понтон извивается под нами, как живое существо, к тому же черпает через борт воду. Сижу на каких-то ящиках. Справа — бесценный груз — стекло, слева — мои чемоданы, ноги упираются опять же в ящик с гвоздями. Тут же кирпич, цемент и все остальное, что не успели переправить на берег; в общем, под завязку. Медленно, очень медленно растет в размерах пламя костра. Чем ближе к берегу — крупнее и напористее волна. Слышно, как грохочет о скалы накат. Удастся ли причалить? Становится как-то не по себе. Чтобы не быть сторонним наблюдателем, отламываю от ящика доску и тоже начинаю грести — все же какая-то помощь выбившимся из сил матросам. До берега остается всего метров двадцать — двадцать пять,