Книга Николай Николаевич - Юз Алешковский

– Вот видите, – говорит, – Николай, вотвидите?

И я чуть не плачу над спящей царевной, но резак мой непадает. Век буду его за это уважать и по возможности делать приятное. Отчаялсяуж совсем в сардельку, блядь, и вдруг что слышу?

– О, Николай! Этого не может быть! Не может… Не может!

И все громче и громче, и дышит, как паровоз «ФД» на подъеме,и не замолкает ни на минуточку.

– Коля, родной! Не может этого быть! Ты слышишь, неможет!

А я из последних сил рубаю, как в кино «Коммунист». Посмотриего, кирюха, обязательно. За всех мужиков Земли и прочих обитаемых миров рубаюи рубаю и в ушко ей шепчу, Владе Юрьевне:

– Может, может, может!

И вдруг она мне в губы впилась и закричала:

– Не-е-ет!

В этот момент – я с копыт. Очухиваюсь, у нее глаза ужезакрыты, бледная, лет на десять помолодела (она же настолько старше меня!).Лежит в обмороке, я перебздел – вроде не дышит. Слезаю, бегу в чем был за водойна кухню, забыл, что без кальсон, и налетаю на Аркан Ивановича в коридоре.Прямо голым хером огулял его сзади, стукача позорного. Он в хипеж: посажу,уголовная харя, ничтожество! Это я-то ничтожество? Который женщину от вечногохолода спас?! Я ему еще поджопника врезал. «Завтра, – говорю, – поутрянке потолкуем».

Прибегаю с водой, тряпочку на лоб и ватку с нашатырем. И тутона открывает глаза и смотрит, и не узнает.

– Вроде ты мне родной, – говорит.

Я лег рядом, обнял Владу Юрьевну и думаю: пиздец, теперьтолько ядерная заваруха может нас разлучить, а никакое стихийное бедствие,включая мое горение на трамвае «аннушка» или троллейбусе «букашка».

Утром приходит к нам Кизма с бутылкой, рыдает, целует меня иальтер эго называет. Я вышел, оставил его с Владой Юрьевной. Они поговорили, ис тех пор он успокоился. Но по пьянке альтер-эгой все равно называет.

Живем все хорошо. У замдиректора я два раза получку уводил.Четверо нас: три мужика и одна Влада Юрьевна, и все мы идем как по одному делу.Кизма микроскоп домой притаранил с реактивами разными, опыты продолжать.

– Наука, – говорит, – не пешеход и еесвистком хуй остановишь. Придется тебе, Николай, дрочить хоть изредка, чтобынам время не терять.

– Платить, – спрашиваю, – кто будет? МОПР?

– Продержимся, – говорит Влада Юрьевна, – асперма нам необходима хоть раз в неделю.

Ну, мне ее не жалко, чего-чего, а этого добра хватало навсе. Про любовь я тебе пока помолчу. Да и не запомнишь ее никак. Поэтомучеловек и ебаться старается почаще, чтоб вспомнить. Чтоб трясонуло еще раз помозгам с искрою. Одно скажу, каждую ночь, а поначалу и днем, мы оба с копытлетели, и кто первый шнифтом заворочает, то другому ватку с нашатырем под носсовал. Я, как прочухиваюсь, так спрашиваю:

– Ну, как, Влада Юрьевна, может это быть?

– Нет, – говорит, – не может. Это не длялюдей такое прекрасное мгновение, и, пожалуйста, не говори отвратительногослова «кончай», когда имеешь дело с бесконечностью. Как будто призываешь меняубить кого-то.

А я говорю:

– Тут еще бабушка надвое сказала – или убить, илиродить.

О чем мы еще говорили, тебе знать не хера. Интимность это.Чего-то ты ссать часто бегаешь, вроде пива не пьем. Невыдержанная ты молодежь…

А время идет… Уже морганистов разоблачили, космополитам помозгам двинули. Лысенко орден получил. Кизма пенсию схлопотал… Влада Юрьевна вСклифосовского старшей сестрой поступила, а я туда санитаром. Тяжелые временабыли: на «букашке» меня, как рысь, обложили, на «аннушке» слух прошел, чтокарманник-невидимка объявился. Сам слышал, как один хер моржовый смеялся, что,мол, если я невидимка, то и деньжата наши невидимками заделались. Плохо все.Еще и Аркан Иванович шкодить стал: заявление тиснул, что Влада Юрьевна безпрописки живет, и цветет в квартире половой бандитизм, а по ночам с обнаженнымичленами бегают. Вот блядище! А тронуть его нельзя – посадят. Я б его до самой сракирасколол, а там бы он сам рассыпался.

По утрянке выбегает на кухню с газетами и вслух политикухавает – Латинская Америка бурлит, Греция бурлит, Индонезия бурлит. А самдрожит от такого бурления, вот-вот кончит, сукоедина мизерная.

– Кризис мировой капиталистической системы, слышите,Николай!

А сам каждый день по две новых бабы водит. Он парикмахер былдамский.

Вызывает раз меня участковый и говорит:

– Признавайся с ходу, занимаешься онанизмом?

Первый раз иду в сознанку.

– Занимаюсь, только статьи такой нету, – кодекснаизусть знаем.

У него шнифты на лоб:

– Зачем?

– Привык, – говорю, – с двенадцати лет потюрьмам.

– Есть сигнал, что в микроскоп сперму рассматриваешь ссоседом.

– Рассматриваем.

– Зачем? С какой целью?

– А интересно. Сами-то видели хоть раз?

– Тут, – говорит, – я допрашиваю. Чего же вней интересного?

– Приходи, – приглашаю, – увидишь.

Задумался, отпустил в конце концов. Все равно бы ему санкциине дали. А тебе, Аркан Иванович Жаме, я такие уши заячьи приделаю, что ты уменя будешь жопой мыльные пузыри пускать вместе с Индонезией.

Работаю с Владой Юрьевной в одну смену, таскаю носилки,иногда на скорой езжу. И что-то начало происходить со мной, совсем вороватьперестал, не могу, и все. Заболел, что ли? Или апатия заебла – не усек и как.Мне людей стало жалко, насмотрелся из-за этих людей! Видел разных: ипростреленных, и ебанутых с девятого этажа, и кислотой облитых, и сотрясениемозгов… А один мудак кисточку для бритья проглотил, другой четвертинку съел, третийсказал бабе: «Будешь блядовать, ноги из жопы выдерну». И выдернул одну, другуюсоседи не дали. Я ее на носилках нес. А под машины как попадает наш брат! Иполитуру жрет с одеколоном! До слепоты ведь! Ебитская сила, какие людяммучения! И вот, допустим, я у барана лопатник ущипнул, а он рухнулся, ебалораскрыл и под полуторку попал к тому же. И вообще, если человеку такперепадает, что и режут его, и печенки отбивают, и бритвой по глазам моют, и изжопы ноги выдирают, то что же я, тварь позорная, пропадло с бельмом, еще иобворовываю человека. Не может так продолжаться. Завязал, полегчало, даже вбаню стал ходить.

А Аркан Иванович Жаме вдруг заболел воспалением легких,попросил Владу Юрьевну за деньги уколы делать и целый курс витаминов колоть.Тут я сообразил, что делать надо. Уколы я к тому времени сам насобачилсяставить. Надо сказать откровенно, кирюха, Аркан Иванович Жаме был уродиначеловеческая: весь в волосне рыжей, сивой от пяток до ушей – укола на жопе несделаешь. Пришлось брить. Уж я его помучил без намыливания. Поскреб.«Лежи, – говорю, – не бурли».