Книга Маяковский. Трагедия-буфф в шести действиях - Дмитрий Быков

Где здесь Маяковский? Вот это: «Звезды падают над миром в виде точки, в виде двух»: его парадоксальное видение вещей и пейзажей, его поздняя прозрачность, до конца не осуществившаяся; он мечтал писать совсем просто — и, наверное, писал бы так. Но главное здесь — глобальность взгляда, планетарность, и чувство хозяина — не только в стране, но в мире: хозяина не по признаку властности, но по чувству ответственности. Шевцов был поэтом колоссального потенциала, и именно поэтому ему было никак не выжить.

И еще один прямой его ученик — Сергей Чекмарев (1910–1933), не печатавшийся при жизни, открытый посмертно, погибший при загадочных обстоятельствах. Он был выпускником Московского мясомолочного института, по распределению поехал в Башкирию, не пожелал оттуда вернуться, когда получил такое право, и погиб в реке Сурень — то ли утонул, пытаясь перейти ее вброд, то ли был убит кулаками. Некоторые стихи Чекмарева именно по интонации, «дикции» так похожи на светловские, что не отличишь:

Ты думаешь: «Письма в реке утонули, А наше суровое время не терпит. Его погубили кулацкие пули, Его засосали уральские степи.

И снова молчанье под белою крышей, Лишь кони проносятся ночью беззвездной. И что закричал он — никто не услышал, И где похоронен он — неизвестно».

Но лучшее его стихотворение — «Размышления на станции Карталы» — это уже безусловно собственный голос, и влияние Маяковского — ирония, снижающая пафос, почти самурайское чувство долга, нежность к паровозу и нелюбовь к пассажиру — тут ощущается ясно:

Поезд стоит усталый, рыжий, Напоминающий лису. Я подхожу к нему поближе, Прямо к самому колесу.

Я говорю ему: — Послушай И пойми, товарищ состав! У меня болят от мороза уши, Ноет от холода каждый сустав.

Послушай, друг, мне уже надоело Ездить по степи вперед-назад, Чтобы мне вьюга щеки ела, Ветер выхлестывал глаза.

Жить зимою и летом в стаде, За каждую телку отвечать. В конце концов, всего не наладить, Всех буранов не перекричать.

Мне глаза залепила вьюга, Мне надоело жить в грязи. И как товарища, как друга Я прошу тебя: отвези!

Возьми с собой, и в эту субботу Меня уже встретит московский перрон, И разве я не найду работу Где-нибудь в тресте скрипеть пером?

Что? Распахиваешь ты двери? Но, товарищ, ведь я шучу! Я уехать с тобой не намерен, Я уехать с тобой не хочу.

Я знаю: я нужен степи до зарезу, Здесь идут пятилетки года. И если в поезд сейчас я залезу, Что же будет со степью тогда?

Но нет, пожалуй, это неверно, Я, пожалуй, немного лгу. Она без меня проживет, наверно, — Это я без нее не могу.

У меня никогда не хватит духу — Ни сердце, ни совесть мне не велят Покинуть степи, гурты, Гнедуху И голубые глаза телят.

Ну так что же! Ведь мы не на юге. Холод, злися! Буран, крути! Все равно, сквозь завесу вьюги Я разгляжу свои пути.

Маяковский стремился к этой простоте, и это голоса его детей, его прямых наследников — тех, что осуществили задуманное им, нашли ту новую интонацию, чуждую всякого внешнего блеска и громкого пафоса, о которой он говорил Кирсанову осенью двадцать девятого года. Это он — поздний, не осуществившийся, — мгновенно опознается в Корнилове:

Из лиловой грязи мрака лезет смерти торжество, и заразного барака стены стиснули его.

Вот опять сиделки-рохли не несут ему питье, губы сини, пересохли — он впадает в забытье.

Да, дела непоправимы, ждали кризиса вчера, и блестят, как херувимы, голубые доктора.

Неужели же, товарищ, будешь ты лишен души, от мельчайшей гибнешь твари, от комочка, ото вши?

Лучше, желтая обойма, гибель верную яви, лучше пуля, лучше бойня — луговина вся в крови.

Так иль сяк, в обоем разе все равно, одно и то ж — это враг ползет из грязи, пуля, бомба или вошь.

Вот лежит он, смерти вторя, сокращая жизни срок, этот серый, полный горя, полный гноя пузырек.

И летит, как дьявол грозный, в кругосветный перегон, мелом меченный, тифозный, фиолетовый вагон.

Звезды острые, как бритвы, небом ходят при луне. Всё в порядке. Вошь и битвы — мы, товарищ, на войне.

Все эти четырехстопные хореи — в том числе и про часового, про то, как «над его ружьем границу переходят облака», — создают совершенно особый, шевцовско-корниловско-светловский мир, пленявший не одно поколение: обязательно ночь, обязательно Гражданская война, степные травы, звезды, пули, ночной ветер, июньская свежесть, когда небо долго не гаснет; свежесть молодости, свежесть смерти. Это все он, его наследие, все то, что он не успел написать; четырехстопный хорей его детских стихов о морях, путешествиях, слонах и львицах, о песнях-молниях и майском ветре. И никто из них не выжил, никто не успел даже осуществиться, — только подхватил их ноту последний ученик Маяковского, шестидесятник Геннадий Шпаликов, единственный настоящий его наследник, покончивший с собой в те же роковые тридцать семь лет: