Книга Загадка старого клоуна - Всеволод Нестайко

Здравствуйте! Это я. Стёпа.

Кто я такой? Ну, для себя я – это я, конечно. Я – и всё. А для других…

Когда утром я умываюсь в ванной и смотрю в зеркало, оттуда на меня поглядывает лопоухий конопатый мальчик тринадцати лет, со щербатым передним зубом, с карими улыбающимися глазами, курносый и толстогубый, ещё и с ямкой на подбородке.

Таких лиц вроде бы и много, но есть в нём что-то такое, чего нет ни у кого.

Как говорит мой дед Грицько: «Как будто кто-то взял, когда тебя нарисовали, да и провёл рукой и всё

смазал – нарушил, так сказать, симметрию: одна бровь выше, вторая ниже, одна щека более толстая, вторая более худая, и рот улыбается как-то в одну сторону веселее, чем в другую».

Раньше я не очень приглядывался к себе. Потому что умывался в сенях над ведром, и зеркала там не было.

Вообще в зеркало я смотрелся, наверное, раз в три месяца, когда наша сельская парикмахерша Феодосия Макаровна стригла меня машинкой «под ноль». А в другое время свою «фотографию» я видел лишь изредка – то в пруду, то в луже, то в оконном стекле. Она мелькала, не привлекая моего внимания.

И вот только теперь, ежедневно умываясь перед зеркалом в ванной, я наконец разглядел себя как следует.

Я сказал вам, что у меня улыбающиеся глаза? Так и есть. У меня весёлый характер. О таких, как я, говорят: «Стоит показать палец – и он уже смеётся».

Но сейчас, глядя в зеркало, я замечаю в своих глазах какую-то необычную муть.

Как будто что-то там померкло.

Как будто тучка набежала и закрыла солнце.

Вы уже, наверно, поняли, что я жил в селе. И что теперь живу в городе.

А какое, скажите, настроение может быть у человека, проучившегося пять лет в одной школе, в одном классе, где всё было родным, знакомым, близким: и ученики, и учителя, и даже стены, – которого вдруг переводят в другую школу, в другой класс, где всё чужое, незнакомое, далёкое – и ученики, и учителя, и стены?!

А я так любил свой класс! Никогда бы в жизни не поменял его, если бы мой дорогой папочка не перешёл неожиданно в другой класс.

Прошлым летом приехал к тёте Наташе, нашей соседке, брат из Киева – доктор технических наук, член-корреспондент Академии наук Иван Михайлович. Врачи, видите ли, запретили ему ехать на курорт к морю, вот он и приехал в село к сестре. Познакомился с папой, беседовали-беседовали, «Реве та стогне» пели, и не только, и заинтересовался Иван Михайлович моим папой. А папа мой, между прочим, механик. В мастерской сельхозтехнику ремонтирует. Ну и к тому же вообще любитель мастерить: всё что-то напильником затачивает, сверлом скрежещет.

Смотрел-смотрел Иван Михайлович на папину работу, ахал-ахал, руками всплёскивал, и затем…

– Да вы же настоящий мастер золотые руки! Да вы же для нашей академической мастерской просто сокровище! Вы просто не имеете права закапывать свой талант! Вы – уникум! Таких, как вы, – один на десять миллионов! Каждый талант – это народное достояние, и использовать его надо только по назначению. Разбазаривать талант – это преступная бесхозяйственность. Вы просто не имеете права заниматься сельхозтехникой, когда можете послужить точной механике…

– Ну что вы, честное слово! Ну перестаньте! – пробовал унять его папа. – Давайте вот лучше… «Понад лу-угом зе-еле-еле-неньким, понад луго-ом…»

Но Иван Михайлович раскудахтался так, что никакими песнями сбить его уже было невозможно. Честно говоря, у папы моего действительно золотые руки. А через некоторое время после того как Иван Михайлович уехал, папу вызвал к себе председатель сельсовета. Папа просидел с ним всю ночь и пришёл утром бледный, взъерошенный и серьёзный.

Председателю звонили из района, а в район звонили из области, а в область из Киева.

Мама плакала, бабушка плакала, а дед Грицько ходил по хате и насмешливо хмыкал (он никогда не ругался, а только смеялся: когда радовался – весело, когда сердился – насмешливо).

– Скатерью дорожка! Давай-давай, езжай. Разогнался. Без него, видишь ли, не обойдутся. Меняй, меняй шило на мыло. Давай!

– Батько! Не терзайте моё сердце! – умоляюще прикладывал руку к груди папа.

– Большое дело опёнки! Ухватил, как шилом борща налил. А Оксану (это моя мама) бросаешь, значит? Будете, значит, в Киеве на выставке встречаться раз в год.

– У-у-у! – зарыдала мама.

– Ну что вы, батько! Что вы такое говорите?! – жалобно скривился папа. – Зачем бы я её бросал?! Заберу. И её, и Стёпку. Конечно. Кто я по-вашему?

– А что же она там, в Киеве возле тебя делать будет? В сферу обслуживания пойдёт? Разве что. Слава богу, есть с кого пример брать. Сонька Демиденко вон приехала – и не узнать: прямо артистка, с головы до пят только «лейбы» заграничные. Одной помады на губах французской на двадцать пять рублей намазано. Что же – давай! Догоняй!

– А хотя бы и в сферу обслуживания! Чем это не работа? Куда захочет, туда и пойдёт. По всему же Киеву висят объявления о приёме на работу.

– А свёклу кто будет копать? Мыс бабой Галей?

– Техника.

– Скоро уже и техникой той руководить некому будет, когда все деревенские в город поубегают. Вон на Кривом Хуторе только старые бабы остались. И один дед. Весь год только и делают, что со двора во двор на поминки ходят.

– Не надо о грустном, батько. На вас это не похоже. А развитие цивилизации не остановишь. Будущее – за городом, а не за Кривым Хутором. За техникой, за наукой. И если я могу для этого сделать то, чего другой не сможет, то разве…

Папа вздохнул, и мне стало жаль его: конечно, нелегко ему покидать родное село, в котором он появился на свет и прожил всю жизнь, покидать этот двор с аистовым гнездом на сухом бересте, колодец, яблоневый сад (каких только сортов тут нет!), огород, леваду за огородом, речку, ивы над ней, яворы, рощу берёзовую – всю эту окружающую нас красоту, наполняющую душу щемящей сладкой болью, как говорит моя мама.

– Всё равно ты изменщик, – вздохнул дед Грицько.

– Не изменщик папа, не изменщик! – воскликнул я. – И не был им никогда.

– Ты, Стёпка, как пень, – улыбнулся дед. – Голова как кастрюля, а ума ни ложки. Ещё будешь скучать там, в городе, по селу, ещё не раз вздохнёшь, а может, и заплачешь. Запомни!

– Так что же, батько, по-вашему, и стремиться ни к чему не стоит? Да? – папа стал таким грустным-грустным. Я испугался, что он вдруг заплачет.