Книга Про Бабаку Косточкину-3, или Все ноги из детства - Анна Никольская

Мой папа, Степан Валерьянович Косточкин, — большой фантазёр.

Бывало, поужинает папа тефтелями, сядет на диван в позу лотоса, положит на колени сонную Бабаку (это наша собака, говорящая) и начинает.

— Вот, помню, в моём детстве, — рассказывает папа не было никаких сникерсов. Всё было по-другому! Продукты росли на деревьях!

— Да ну! — Я делаю вид, что поражён. — А магазины? Их что, тогда ещё не было?

— Это тебя тогда ещё не было. А в магазинах шаром покати тогда было. В них никто не ходил.

— Как?

— В моём интересном детстве дефицит, можно сказать, свирепствовал. Вот природа и сжалилась над людьми — еда стала расти на деревьях. Реже на кустарниках, но там по мелочи: карамель, печенье, да и то не везде. Продукты в большинстве своём плодоносились за городом. В лесопосадках — на ёлках и берёзах.

— А какие? — Мне это всё прямо удивительно слышать.

— Самые обычные. Хлеб в кирпиче, молоко в пакете, масло в пачке, килька в томате, сметана в развес. И всё свежее, экологически чистое и термически необработанное. Даже икра росла — в стеклянных баночках по 140 граммов. — Папа облизывается.

— А зимой?

— А что зимой? Зимой хорошо росли мандарины. Особенно на ёлках — такие, с наклеечками. Шоколадные конфеты тоже — «Белочка», «Каракум», «Мишка на севере». Монпансье в жестянках, чай в пачке со слоном — он вызревал к февралю. Хлебобулочные деревья замечательно плодоносили весной, сыро-колбасные — осенью, а кисломолочные — круглый год.

— И что, всё это так и росло на природе? Дикое? Бесхозное?

— Что значит дикое? — обижается папа. — Народное! В моём детстве всё принадлежало народу. Подходи любой — рви, покуда рук хватит! Для хорошего человека ничего не жалко. С деревьями ведь как было — чем больше с ветки сорвёшь, тем больше колбасы на нём завтра вырастет.

— Здорово!

— Помню, на площади Победы, у железнодорожного вокзала, выросла берёза. Ничего себе берёза, белая. Но по ночам… — Тут папа делает глаза шпионскими щёлками.

— Что?

— Но по ночам на этой берёзе вырастали ананасы!

— Ну и?

— Консервированные! — волнуется папа. — Шайбочками!

Прямо детский ребёнок он какой-то. А икра что же, не консервированная?

— Вьетнамские, понимаешь? Народ за ними лез на самую верхушку!

— Подумаешь, вьетнамские, — говорю. — Удивил.

— Это я тебя сейчас не удивил. — Папа размахивает руками. — А в моём детстве, если съел иностранный ананас, считай, подписал себе приговор.

— Что-что? — Я переглядываюсь с Бабакой.

Она хмыкает.

— Короче говоря, срубили эту берёзу. Как в песенке — под самый корешок. А то место, где она росла, забетонировали. А потом взялись за остальные деревья — затянули всё колючей проволокой. Повесили таблички.

— Какие?

— Ты такие видел, называются «Не влезай, убьёт». До сих пор ещё кое-где висят.

— Зачем?

— А кто его знает… — Папа пожимает плечами. — Потом знаешь какие были очереди за оставшимися деревьями? Как отсюда до шпалопропиточного завода!

— Это который переделали в китайский рынок?

— До него. Бывало, займёшь сразу несколько за батоном, за курицей и за кефиром. К вечеру твоя очередь подойдёт, а всё уже разные наглые граждане оборвали. Одни голые ветки с ценниками на ветру.

— А курицы тоже росли на деревьях?

— А как же! Ощипанные, с потрошками!

— А ценники кто на ветки вешал?

— Не знаю, какие-то волшебники, наверное. Или начальники. Особенно я любил лимонадные деревья: Буратино, Дюшес, Ситро, Крем-соду, Тархун, Колокольчик, Крюшон. Это уже потом ввели поталонные деревья.

— Эталонные?

— Поталонные. На них всё росло только по талонам, — непонятно поясняет папа и энергично гладит Бабаку.

И я ему то верю, то не верю. Чаще второе, но это смотря по настроению. Или по папиной интонации. Не может же человек с высшим образованием и большим сердцем врать таким правдивым голосом!

В общем, я в сомнениях обычно после таких разговоров.

Бабака говорит: