Книга Война и мир. Том 1-2 - Лев Толстой

— Еh bien, mon prince. Genes et Lucques nesont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte. Non, jevous previens, que si vous ne me dites pas, que nous avons la guerre, si vousvous permettez encore de pallier toutes les infamies, toutes les atrocites decet Antichrist (ma parole, j`y crois) — je ne vous connais plus, vous n`etesplus mon ami, vous n`etes plus мой верный раб, comme vous dites. [Ну, что,князь, Генуа и Лукка стали не больше, как поместьями фамилии Бонапарте. Нет, явас предупреждаю, если вы мне не скажете, что у нас война, если вы ещепозволите себе защищать все гадости, все ужасы этого Антихриста (право, я верю,что он Антихрист) — я вас больше не знаю, вы уж не друг мой, вы уж не мойверный раб, как вы говорите. ] Ну, здравствуйте, здравствуйте. Je vois que jevous fais peur, [Я вижу, что я вас пугаю, ] садитесь и рассказывайте.

Так говорила в июле 1805 года известная АннаПавловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Феодоровны, встречаяважного и чиновного князя Василия, первого приехавшего на ее вечер. АннаПавловна кашляла несколько дней, у нее был грипп, как она говорила (грипп былтогда новое слово, употреблявшееся только редкими). В записочках, разосланныхутром с красным лакеем, было написано без различия во всех:

«Si vous n`avez rien de mieux a faire, M. lecomte (или mon prince), et si la perspective de passer la soiree chez unepauvre malade ne vous effraye pas trop, je serai charmee de vous voir chez moientre 7 et 10 heures. Annette Scherer».

[Если y вас, граф (или князь), нет в видуничего лучшего и если перспектива вечера у бедной больной не слишком васпугает, то я буду очень рада видеть вас нынче у себя между семью и десятьючасами. Анна Шерер. ]

— Dieu, quelle virulente sortie [О! какое жестокоенападение!] — отвечал, нисколько не смутясь такою встречей, вошедший князь, впридворном, шитом мундире, в чулках, башмаках, при звездах, с светлымвыражением плоского лица. Он говорил на том изысканном французском языке, накотором не только говорили, но и думали наши деды, и с теми тихими,покровительственными интонациями, которые свойственны состаревшемуся в свете ипри дворе значительному человеку. Он подошел к Анне Павловне, поцеловал ееруку, подставив ей свою надушенную и сияющую лысину, и покойно уселся надиване.

— Avant tout dites moi, comment vous allez,chere amie? [Прежде всего скажите, как ваше здоровье?] Успокойте друга, —сказал он, не изменяя голоса и тоном, в котором из-за приличия и участияпросвечивало равнодушие и даже насмешка.

— Как можно быть здоровой… когда нравственнострадаешь? Разве можно оставаться спокойною в наше время, когда есть у человекачувство? — сказала Анна Павловна. — Вы весь вечер у меня, надеюсь?

— А праздник английского посланника? Нынчесереда. Мне надо показаться там, — сказал князь. — Дочь заедет за мной иповезет меня.

— Я думала, что нынешний праздник отменен. Jevous avoue que toutes ces fetes et tous ces feux d`artifice commencent adevenir insipides. [Признаюсь, все эти праздники и фейерверки становятсянесносны. ]

— Ежели бы знали, что вы этого хотите,праздник бы отменили, — сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говорявещи, которым он и не хотел, чтобы верили.

— Ne me tourmentez pas. Eh bien, qu`a-t-ondecide par rapport a la depeche de Novosiizoff? Vous savez tout. [Не мучьтеменя. Ну, что же решили по случаю депеши Новосильцова? Вы все знаете. ]

— Как вам сказать? — сказал князь холодным,скучающим тоном. — Qu`a-t-on decide? On a decide que Buonaparte a brule sesvaisseaux, et je crois que nous sommes en train de bruler les notres. [Чторешили? Решили, что Бонапарте сжег свои корабли; и мы тоже, кажется, готовысжечь наши. ] — Князь Василий говорил всегда лениво, как актер говорит рольстарой пиесы. Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, былапреисполнена оживления и порывов.

Быть энтузиасткой сделалось ее общественнымположением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обманутьожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшаяпостоянно на лице Анны Павловны, хотя и не шла к ее отжившим чертам, выражала,как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, откоторого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться.

В середине разговора про политические действияАнна Павловна разгорячилась.

— Ах, не говорите мне про Австрию! Я ничего непонимаю, может быть, но Австрия никогда не хотела и не хочет войны. Она предаетнас. Россия одна должна быть спасительницей Европы. Наш благодетель знает своевысокое призвание и будет верен ему. Вот одно, во что я верю. Нашему доброму ичудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он так добродетелен ихорош, что Бог не оставит его, и он исполнит свое призвание задавить гидруреволюции, которая теперь еще ужаснее в лице этого убийцы и злодея. Мы однидолжны искупить кровь праведника… На кого нам надеяться, я вас спрашиваю?…Англия с своим коммерческим духом не поймет и не может понять всю высоту душиимператора Александра. Она отказалась очистить Мальту. Она хочет видеть, ищетзаднюю мысль наших действий. Что они сказали Новосильцову?… Ничего. Они непоняли, они не могут понять самоотвержения нашего императора, который ничего нехочет для себя и всё хочет для блага мира. И что они обещали? Ничего. И чтообещали, и того не будет! Пруссия уж объявила, что Бонапарте непобедим и чтовся Европа ничего не может против него… И я не верю ни в одном слове ниГарденбергу, ни Гаугвицу. Cette fameuse neutralite prussienne, ce n`est qu`unpiege. [Этот пресловутый нейтралитет Пруссии — только западня. ] Я верю водного Бога и в высокую судьбу нашего милого императора. Он спасет Европу!.. —Она вдруг остановилась с улыбкою насмешки над своею горячностью.

— Я думаю, — сказал князь улыбаясь, — чтоежели бы вас послали вместо нашего милого Винценгероде, вы бы взяли приступомсогласие прусского короля. Вы так красноречивы. Вы дадите мне чаю?