Книга Лесные дни - Николай Григорьевич Никонов

Н. НИКОНОВ

ЛЕСНЫЕ ДНИ

Повесть и рассказы

Это было давно, в раннем детстве. Я сидел в сумрачной комнате, слушая шум дождя. Шла широкая июньская гроза. Ливень мыл стекла, и молнии, змеисто и ярко дрогнув, падали в землю за крышами, озаряя на миг мрачные провалы лиловой тучи. Гром раскатывался трескучей таратайкой и под конец бухал так, что дом вздрагивал, а на веранде со звоном осыпалось разбитое стекло.

Никого не было дома. Бабушка ушла на базар и заперла меня на ключ. Я сидел на кровати, шестилетний мальчуган с растертой по лицу грязью — следами слез, и прижимал к себе старую серую кошку. Всякий раз, когда молния голубым светом наполняла комнату, я вздрагивал, закрывал глаза, съеживался в ожидании громового удара, а кошка рвалась из рук и больно царапала голые колени.

Наконец дождь пошел тише, шум его сменился ровным шепотом, за окном посветлело. Я всхлипнул последний раз, опустил кошку, подбежал к окну.

Гроза кончалась. На дворе по мелкой луже гуляли и лопались пузыри. Горланил петух под навесом сарая, гурковали голуби.

А вдали, под серым рядном уходящей тучи, вдруг открылась полоса такой необыкновенно прозрачной лазури, какой я не видел никогда.

Я полез на подоконник. С трудом выдернул железный затвор и, поднатужась, распахнул забухшую раму.

Ах, какой чудесной свежестью до дрожи прохватило меня!

Пахло мокрой травой, в лицо сыпалась дождевая пыль. Туча уходила. Через ее редеющую кромку золотом сочилось солнце, и мне показалось, что там, за домами, заборами и тополями, лежит необычайная лазурная и тихая страна, которой нет имени.

Так и застала меня бабушка, мокрого, сидящего на подоконнике.

Я ничего не сказал про эту страну. Я хотел сохранить ее в тайне от всех. Мне думалось, что если я начну спрашивать о ней отца, мать или бабушку, они вдруг скажут, что никакой Голубой страны нет и в помине, что за горизонтом те же улицы, дома и заборы. Уж не первый раз я горько обманывался в своих мечтах. И я молчал.

Но Голубая страна жила в моем сердце. Я тосковал по ней непонятной тоской, грезил наяву, сидя вечерами на лавке у ворот, глядя на далекие закатные облака. Где они? Над какой землей стоят? Что там, под ними?.. Облака никогда не надоедали. Они были разные: то хмурые лиловые, то грустно-серые, то тревожно-багровые, то теплые розовые и спокойные. Они стлались тончайшим дымом, вытягивались белыми стрелами и словно звали туда, в простор и ветер, в голубые безмерные дали.

Помню, уже будучи постарше, я влезал на крышу сарая, серую и гнилую, всю в упругих подушечках яркого мха, забирался оттуда на макушку тополя и все смотрел, обнимая гнущуюся вершину, и сердце так и замирало.

Да, там, за горизонтом, есть эта лучезарная страна! Она должна быть, обязательно должна! И мне хотелось петь или кричать что-то, а может быть, даже плакать…

Особенная тревога овладевала мной, когда подходила осень. Я любил ее, холодную и скромную, с первыми инеями, ковыльной сединой трав и тоненькими голосами синиц.

— Вот и осень на порог пожаловала, — говорила бабушка, поглядывая в нахолодавшее к утру, потное окно, на сизые крыши.

Осень… Первый снег… Чечетки. Пригоршни листьев на крыше сарая. Стаи дроздов в блеклой синеве. А как славно пахнет осенний воздух: и коноплей, и туманом, и сухими бурьянами, и печным дымом!

— Вот она, осень, пожаловала, — повторял я бабушкины слова, и почему-то осень представлялась мне женщиной средних лет, с лицом красивым и грустным, с глазами светлыми и серыми, с неяркими губами.

Иногда я даже раздумывал: отчего никто не дает своим дочерям такого имени — Осень или Весна? Чем же плохое имя? Такое румяное, веселое, девичье.

Я копал с бабушкой картошку в огороде, таскал и складывал в кучи пахучую ботву, строил шалаши из подсолнечных будыльев и гороховой мякины, устраивал приваду на пестреньких щеглов. Нехотя уходил в школу, весь облепленный колючками репьев, осыпанный семенами лебеды.

А дни таяли, родные и тихие, словно земля задумывалась, грустила в дымке последнего тепла, в легком свете осеннего солнышка. И мне казалось, что Голубая страна совсем близко — за тем тополем, на котором любят отдыхать пролетные стаи.

Кончалось короткое бабье лето, хмурилось небо, но по-прежнему все вокруг было чудесно-хорошо. Должно быть, ни одно время года не наполнено до краев той великой поэзией, что живет осенью в каждой туче и в каждой травинке, прохваченной студеным ветром.

Осенью стал искать я дорогу в Голубую страну. Она открывалась не сразу. Чем чаще уходил я из дому, тем ближе становилась, ясней представлялась эта страна за домами, тополями и трубами. В нее вели полевые дороги, межи, заросшие крепким тысячелистником и пахучими ромашками, тропы, едва заметные, ведомые лишь лесному зверью.

Я шел по тропам, и мне раскрывалась лучезарная страна — та самая, которую увидел я первый раз с подоконника много лет назад.

В ней были поля и конопляники, глухие боры и солнечные опушки; были холодные ручьи в оврагах, тропинки, заваленные ворохами влажной листвы; были снегири в розовых шубках и боровые рыжики — они росли прямо на нехоженых дорогах.

Там слышал я волчий голос — заунывную лесную песню, слышал ключевую дробь соловьев и нежнейшие голоса пеночек, громкий высвист дроздов и вопль желны — птицы безмолвных гарей.

Там видел я дружную поросль осинников, песчаные плесы рек, орлов, величаво парящих над озерами, и скалы над лесным морем, где только крик сокола да ветры с четырех сторон.

Голубая страна! Она была моей родиной, вся — от полей, конца которых не охватывал глаз, до сухих былинок у дороги. Ходить по родной земле, искать и открывать ее красоту — разве может быть большее счастье…

Однажды я шел домой в город. Из-под широкой неподвижной тучи дул холодный ветер. Смеркалось. Под тучей слабо алел закат. Светились поределые вершины берез. Листья летели по ветру.

«Будет снег», — думал я. И мне было жаль расставаться с этими березами, с этой тучей, с листьями и ветками.

Было как-то странно представить, что они останутся здесь без меня до весны, будут мерзнуть ночами, осыпаемые снегом, на вьюжном ветру.

И мне захотелось сказать о них хоть несколько слов.