Книга Солдат императора - Клим Жуков

Ожившее суеверие какими качествами обладает, помимо силы?

Правильно, оно капризное, своевольное и мстительное по мелочи, что в помножении на власть произвольно казнить и миловать, дает убедительный резон для страха. А может и не страха, но трепетной бдительности уж точно.

Ведь сегодня я захотел и вылечил девочку от смертельной болезни, почти с того света достал, а завтра припомню косой взгляд или, например, неласковый прием, озлоблюсь и прихлопну кого-нибудь на свой выбор. Или проклятие нашлю хитрое, что через поколение будет аукаться.

Словом, пораженное воображение способно напридумывать много страшненьких вариантов, тем более, что и придумывать ничего не надо – все в старых сагах написано.

Такого персонажа сама мать осторожность велит любить. На всякий случай.

Оно конечно, новоиспеченные лютеране кажутся людьми носорожьей толстокожести, но это только кажется.

Подумайте, эти люди так ревностно отрицают религиозность, что за свое отрицание готовы умереть со всем счастливым фанатизмом. Religio – я верю, если же за веру в неверие жизни не жалко, значит неверие это – самая настоящая религия и есть, хороша, плохая – неважно.

Самая основательная лютеранская лобная кость, стоит попасть за грань естественного, мгновенно распаутинивается трещинами и сыплется во все стороны кусками яичной скорлупы. За покровом ненадежного панциря часто оказывается визионер самого чокнутого свойства, ведь и сам Лютер кидался чернильницами в черта, реальность которого показательно отрицал.

Визионер, как правило, не тот парень, которому можно спокойно доверять опасную бритву, или, скажем, заряженный мушкет.

Как представишь себе: «Герр фельдфебель, считаю своим долгом сообщить, что мушкет бойца имярек снаряжен по-боевому и взведён», так на душе делается тревожно. А уж если их собирается много… хотя много и не нужно, вполне достаточно одного, в качестве искры для пороховой бочки.

Семья ван Артевельде, по моей милости, как раз за грань привычного порядка сходила в полном составе.

Бедняжке Сибилле положено было умереть, а я захотел и выгнал настырную нищенку с косой. Смерть девочки, даже перспектива её, была ужасным испытанием, но спасение было неправильным, вы понимаете, к чему я клоню, не так ли?

Я нарушил течение вещей, круговорот воды в природе и закон всемирного тяготения. О, конечно, за это преступление правил семья меня боготворила, описанным уже образом. Франсуаза глядела с таким обожанием, что скажи я: «Любезная мадам, выпейте яду», она бы только спросила где его взять.

Только крошка Сибилла все правильно понимала. Её внимательные глазёнки заглянули на тот свет вовсе не умозрительно, и всякая шелуха с окружающего облетела. Я остался «любимым дядей Паулем», который все знает и может. И сказку рассказать и у чёрта холерного отнять.

Она просто меня любила, как умеют только младенцы, за всё разом. Чудесное излечение было еще одним моим качеством, наряду с увлекательными байками и конём Дымком, через запятую, просто немного больше.

Во-первых, перемещение в сверхъестественный ранг в глазах близких людей для простого, самого обыкновенного человека, вроде меня, вовсе не приятная вещь, массой обременительных функций обременяющая.

Во-вторых, и это самое главное, несчастные Артевельде были не единственными свидетелями чуда, если так можно классифицировать мой шприц с антибиотиком.

Все вокруг знали что Сибилла заболела и определена райским кущам. Все вокруг знали, что неожиданный гость спустил подлого коновала Перпиньяка с лестницы, после чего девочка вдруг поправилась.

Логическая цепочка выстраивалась самая неприятная, не кошерная, как сказали бы покойные ростовщики из Любека. Особенно, если вспомнить сколько народу вокруг успело отдать концы, а в доме Жана все остались невредимы, что очень обидно для соседей, я ведь недаром помянул зависть в начале.

– Ну, спаси Господь, утренний пудинг сегодня бесподобен. Я у вас обратно растолстею, Франсуаза. – Конечно, конечно, герр Гульди, то есть Пауль, всегда пожалуйста, как скажете, то есть скажешь.

– Жан, торговля-то еще не ого-го, отпустишь меня из конторы? Пойду, погляжу, что там за дела в похоронной команде. Заодно и ноги разомну. – О чём речь, Пауль, конечно, Пауль, будь как дома, Пауль.

– Еще раз, спасибо за завтрак. Я пошёл, к обеду вернусь, не принести ли чего из города? – Ноги мыть, воду пить, герр Гу… то есть, Пауль, не извольте беспокоиться, ничего не нужно, ноги мыть, воду пить.

Нет, ну каково?

Тяжеловато жить идолом. Хорошо хоть жертвенной кровью не окропляют и не кормят сердцами юных девственниц, гы-гы-гы. Вот дерьмо!

Мостовые Антверпена подернуты инеем, на карнизах растут морковки сосулек, крыши сияют льдом восходящего солнца, ветер взял отпуск, красота. В такую погоду даже трупы таскать не в тягость, как сказали бы добропорядочные горожане, или «не в падлу», как сказали бы буйнонравные, жестоковыйные ландскнехты.

Мертвяков, тем более, не предвидится, ведь уже три дня в городе никто не отдавал Богу душу, кроме старушки Луизы, что жила за Домом Мясников, но это смерть почтенная, чистая – девяносто семь годков, пора и честь знать.

Да ещё пьяница Базиль убился, сверзившись из под стрехи, куда полез на спор.

Ну и хорошо, а то долбить мерзлую землю под братские могилы – то ещё развлечение, благодарю покорно, накушались. Видимо дружина могильщиков собирается последний раз, отчего не посмотреть на примелькавшиеся рожи и не откинуться на дембель с чистой совестью?

Полдесятого утра, добрые люди приканчивают завтраки и готовятся жить заново. Трубы отдымили, проталины на катках крыш опять прихватывает морозцем. Мороз – это здорово, охлажденное… э-хм-м-м… говнецо, на которое город богач, не так воняет. Вот как это все растает по весне, держись человек со свежего поветрия!

Улица Стрелков остаётся позади, рука привычно крестится на могучий шпиль собора, попирающий тучи Святым Распятием, а башмаки сами сворачивают в западном направлении к площади Гроте-маркт. Мимо проплывают дома, я ловлю себя на том что глаза привычно цепляются за пороги, выглядывая новую порцию холодного груза, а его и нету, чему я искренне рад.

Ноги-ноги, куда же вы? Я вовсе не хочу резать угол, выбирая короткую дорожку изотропного пространства! Я хочу прогуляться мимо Онзе-ливе-Врауэкерк (надо же, выговорил с первого раза!), насладившись ажурной красотой пространства анизотропного.

Это же так здорово, когда все равно откуда и все равно куда, а также когда, ведь там царит готический континуум истинной бесконечности, где нет места суете, связанной с шестернями времени.

Я иду в стрельчатой тени кающихся грешников, наследующих землю миротворцев, радующихся мучеников, мучающихся злодеев, куда же без них.

Дивлюсь, как в первый раз, на скованное воздушным камнем заостренное соцветие витражей, подмигиваю нахохленным горгульям, вполне языческим, но таким уместным. Истово склоняю голову пред торжеством Бога Живого и выхожу на рыночную площадь.