Книга Морские нищие - Арт. Феличе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Зараза, видимо, пустила корни даже среди тюремной стражи, — проворчал злобно старший судья. — Завтра мы возобновим пытку, святой отец.
Летом 1584 года Лейден готовился к празднику десятилетия со дня своего освобождения «морскими нищими». Художники-архитекторы составили сметы и планы украшения города к этому памятному для всей Голландии дню. Цехи каменщиков, резчиков по дереву, маляров, обойщиков приступили к работе. «Риторические» и музыкальные общества сочиняли пантомимы, аллегорические представления и торжественные гимны. Портные, шляпники, башмачники выбирали материалы для шитья костюмов в процессиях. Магистрат отделывал помещение принцу Оранскому, которого лейденцы ждали у себя к великой годовщине.
Герман, сын оружейника, успел уже получить ученую степень бакалавра в Лейденском университете. Он был одним из главных участников торжества. Многие хорошо помнили смелую вылазку четырнадцатилетнего мальчика на рассвете роковой ночи, когда никто в городе еще не знал о бегстве врага. Герман должен был публично прочитать свои стихи о тех временах.
Уже не первый месяц молодой бакалавр трудился над своим произведением. Некоторыми местами многословной поэмы он остался положительно доволен и читал их друзьям. Самыми верными слушателями были его сестра Клерхен, Альбрехт, глава бывшего риторического общества «Весенняя фиалка», и товарищ по университету Георг Ренонкль, сын брюссельского булочника.
Своевольный Георг настоял-таки на своем и перевез мать в Голландию. Его не вразумили ни материнские уговоры, ни ее слезы, ни необходимость покинуть беспризорной могилу отца. Он твердил свое:
«В Голландии — свобода! В Голландии правит Оранский! Будь отец жив, он бы давно переехал к северянам».
Бывший организатор «Весенней фиалки» — дядя Альбрехт присоединился к ним в день отъезда. Он всю дорогу развлекал вздыхающую вдову разговорами и шутками. Жанна почти и не заметила, как водворилась со своим имуществом в новом приветливом домике в тени высоких тополей Лейдена.
«В конце концов, мальчик прав, — говорила себе Жанна. — Ему жить, ему и строить жизнь по-своему. А эти голландцы — добрый, аккуратный и трудолюбивый народ… Иного и не отличишь от брабантца. Чего бы им и вправду не быть одним общим народом?..»
Георг поступил в университет и скоро подружился со «знаменитым» Германом. А местное риторическое общество нашло неоценимого товарища в лице бывшего руководителя брюссельской «Весенней фиалки».
Собрав друзей, Герман читал свои стихи:
— Здорово!.. — восхищался Георг. — Не правда ли, дядя Альбрехт?
— О Герман, — шептала благоговейно Клерхен, — ты настоящий Гораций!..[73]
Одна часть поэмы оказалась особенно трудной. Герману хотелось сочетать в ней и победный восход солнца, и позорное бегство неприятеля, и приближающийся флот гёзов, и свой восторг при виде опустевшей крепости. Рифма, как нарочно, ускользала от него. Он бился над поэмой с упорством, почти не уступавшим упорству гёзов, преодолевавших десять лет назад одну плотину за другой. Самолюбие не позволяло ему обратиться к опыту Альбрехта. Наконец настал день, когда Герман прочел свою поэму.
Слушая брата, Клерхен всплескивала в восхищении руками.
Но, когда Герман дошел до того места, где флот гёзов при звоне колоколов входил на веслах в каналы Лейдена, как «морские нищие» бросали облепившему все набережные голодному населению хлеб, Клерхен не выдержала и расплакалась.
читал Герман.
Клерхен рыдала. Она уже не слышала брата. Перед глазами ее ярко вставало то памятное утро, когда, истощенная голодом, она упала без сил на землю. Какой-то гёз подошел к ней. Она помнила его смуглое лицо, тонкие изогнутые брови, ослепительную улыбку и черные глаза, в которых были и ласка, и жалость, и радость победы. На шапке его сиял серебряный полумесяц и надпись: «Лучше султану, чем папе». Клерхен не смогла дослушать поэму и убежала в сад.
Клерхен забралась в глубь цветника, чтобы выплакать вдали от всех одной ей понятное горе. Клерхен уже двадцать шесть лет. Молодые лейденские ремесленники не раз предлагали ей руку. Но она хранила верность тому, чьего имени даже не знала. Спрятав лицо в сочные стебли Тюльпанов, Клерхен плакала…
«А вдруг он все же придет в радостный день годовщины?.. Приедет в свите Оранского?..» — всплыла из глубины ее сердца робкая надежда.
И Клерхен вся просияла. Ей так хотелось верить, как в страшные месяцы осады! Она твердо верила тогда, что гёзы совершат чудо и заставят море воевать вместе с ними. Да, «он» вернется…
11 июня раздался долгий, заунывный звон колокола. Лейденцы в недоумении и страхе спешили к ратуше узнать, в чем дело.
На ступенях ратуши стоял бургомистр ван дер Верф с непокрытой седой головой. Его лицо было бледно. Руки, державшие шляпу, заметно дрожали. Рядом с ним в скромной дорожной одежде стоял невысокий человек, которого многие сразу узнали.
— Патер Габриэль!.. Друг патриотов!.. Что с ним? Почему он плачет?..
Наступила тишина. Люди замерли в предчувствии недоброго.
— Граждане! — проговорил раздельно ван дер Верф, и тихий голос его услышали в самых дальних рядах. — Вы видите перед собой верного друга свободной Голландии. Ему выпала на долю тяжелая обязанность передать вам, что вчера в два часа пополудни в Дельфте по приказанию испанского короля убили… принца Оранского…
Толпа ахнула и вновь замерла.
— Мы потеряли того, — снова заговорил он, — кому хотели вручить верховную власть, отнятую нами еще три года назад у испанского тирана. Ибо монарх, угнетающий, а не защищающий своих подданных, не исполняющий долга перед вверенной ему страной, — тиран, а не государь. Освободиться же от тирана — естественное право любой страны, любой нации. Но освободиться удалось только нам, северным провинциям. Союз всех семнадцати нидерландских провинций распадается навсегда. А принц Вильгельм Оранский стремился стать связующим звеном всей страны. Он обладал высоким разумом и опытом государственного мужа. Но и ему не удалось задуманное. Южные провинции давно уже снова в руках врагов. Измена продавшихся королю и папе священников и дворян докончит распад «Гентского примирения»… Мы, подписавшие Утрехтскую унию, останемся одни среди бурь войны. Но мы не сдадимся, как не сдались десять лет назад.
