Книга Подземелья Лубянки - Александр Хинштейн

А не наполни бы Архимед ванну до краев? Не под яблоней развалился бы Ньютон, а под липой или, скажем, сосной? Страдай бы Менделеев бессонницей? Что тогда?

История не терпит сослагательного наклонения. Конечно, рано или поздно человечество все равно бы открыло и закон тяготения, и периодическую систем у, только были бы это совсем иные люди: те, кто оказался в нужном месте в нужный момент. (Впрочем, может, в этом-то и заключается суть гениальности? В пересечении времени, личности и пространства?)

Но если бы в промозглый осенний вечер далекого 1912 года штаб-трубач 7-го запасного кавалерийского полка Василий Агапкин не разругался бы вдрызг со своею женой; если бы, не уединился он в другой комнате, снедаемый тоской, не сел бы за пианино – Россия никогда не узнала бы марша, ставшего одним из ее национальных символов.

Этот марш называется «Прощание славянки»…

Трудно отыскать в стране человека, который никогда не слышал бы этой мелодии. Кажется, она существовала всегда.

Маршей в России много, но «Прощание славянки» занимает в нашем сознании совершенно особое место. В нем слилось воедино то, что слиться, казалось, никак не может: бравурный пафос развернутых знамен; чеканный шаг колонн по брусчатке; заиндевевшие пальцы, намертво сжимающие сталь.

И – хруст похоронки. Вокзальная толчея. Щемящая обреченность разлуки…

Мажорно-призывная грусть «славянки» – не в этом ли и кроется суть русской души: такой загадочной и непонятной?

И недаром перед смертью своей великий Бродский просил сделать «славянку» российским гимном.

Высокий, немолодой уже человек, грузно опираясь на палку, бредет по Москве. Рядом, спущенная с поводка, бежит лохматая дворняжка Пудик: единственное преданное ему существо, в ком уверен он до конца.

Спешат навстречу прохожие, но он словно не замечает людской толчеи. Мыслями он далеко сейчас от московской осени, от гула Садового кольца.

Знакомым, каждодневным маршрутом поворачивает он в Каретный. Вот уже показались и золотые верхушки деревьев в саду «Эрмитаж» – самом любимом его месте Москвы.

Конечно, многое здесь уже изменилось. Но всякий раз, приходя сюда, он словно возвращается в свое прошлое – такое далекое и, может быть, потому-то такое прекрасное.

И в ушах – сами собой – возникают давно забытые мелодии. И сам он – молодой, красивый, в белом, тщательно отутюженном кителе стоит посреди деревянной эстрады, и дирижерская палочка повелительно взлетает ввысь.

Солнце горит, отражается в меди фанфар, в раковинах золоченых труб. Спиной чувствует он восторженные взгляды зрительниц и заранее предвкушает, как после концерта они обступят его и тайком будут совать в отложные карманы маленькие, пропахшие духами записочки.

Кажется, все было только вчера. Это бескрайнее, безграничное ощущение счастья, наполнявшее его целиком…

Где они теперь, его благодарные поклонницы? Повыходили замуж, растолстели, постарели. Многие, наверное, стали уже бабушками.

И встречая его ненароком – в троллейбусе, в магазине – вряд ли признают они в этом старике того стройного дирижера в ослепительно белой форме: предмет их тайного обожания тридцатилетней давности.

Память не подвластна старению. Нет ничего легче, чем вернуться в прошлое: стоит лишь ненадолго прикрыть глаза и можно услышать голоса людей, которых давным-давно нет в живых. И даже ту неземную волшебную музыку, что когда-то, много десятилетий назад, полонила его, захватила целиком, без остатка, до самой смерти определив все его бытие…

Не только славой своей наш герой обязан счастливому стечению обстоятельств. Случайность определила и всю его судьбу – от начала до самого конца…

Василий Иванович Агапкин родился в нищей крестьянской семье в 1884 году. Матери своей Акулины он не помнил: умерла, когда мальчику исполнился год. Отец – Иван Иустинович – разгружал многотонные астраханские баржи. Недюжинное здоровье было единственным его капиталом, потому-то и подался он со всей семьей на Волгу, покинув родную Рязанщину.

Конечно, проще всего было ему сдать Васю в сиротский приют – не мужское это дело в одиночку поднимать ребенка – только не мог Иван через себя переступить. А тут и хорошая женщина повстречалась: соседка, Анна Матвеевна, прачка в порту, такая же, как и он, горемыка, с двумя дочками на руках.

Совсем тяжкой стала их жизнь. А уж когда родился у Агапкиных маленький Ваня, отец и вовсе поселился на пирсе. Тратить два часа на дорогу домой: такой роскоши он позволить себе не мог, каждая минута – на счету. Семья видела его теперь только по выходным и праздникам.

Ни один, даже самый здоровый организм таких нагрузок выдержать не в силах. Взвалил однажды Иван на плечи многопудовый мешок, сделал несколько шагов, да прямо тут, у сходней, и рухнул замертво. Было ему всего ничего: 39 лет.

Только теперь, оставшись сиротой, Агапкин понял, что значит настоящая нищета. И хотя горбатилась Анна Матвеевна от зари до зари – обстирывала всю округу, денег едва хватало на прокорм одного только маленького брата Вани.

Другого выхода у мачехи не оставалось. Собрала она Васю, двух своих дочерей, вручила им в руки нищенские котомки.

– Ступайте по миру. Даст Бог, добрые люди не оставят…

Уже потом, вспоминая свое детство, Агапкин так и не мог понять до конца, испытывал ли он чувство стыда оттого, что вынужден был побираться. Нет, пожалуй: когда от голода начинает урчать в животе, стыд, как и все остальные чувства, исчезает сам собой.

Да и интересно было ему оказаться в «людях». Дома – что? Ор вечно голодного Ваньки? Злая обреченность мачехи? А здесь – жизнь: самая настоящая, взаправдашняя, с новыми людьми, впечатлениями. Одни только рассказы новых его друзей (коллег по церковной паперти) – народа бывалого, повидавшего– чего стоили…

Каждый вечер совсем, как взрослый, приносил он теперь мачехе пусть нехитрый, но свой, кровно нажитый заработок. И невдомек Васе было, что уже поджидает его за поворотом судьба, что очень скоро жизнь его изменится до неузнаваемости…

Марш военный!Как он четкоВыбит и откован!Как чугунная решеткаСада городского.

(А. Аронов)

День был самый обычный. Привычно переругивались меж собой нищие. Надрывно каркали вороны. До рези в глазах блестел под февральским солнцем снег.

Но что это? Где-то далеко зазвучала вдруг призывная музыка, совсем не похожая на ту, которую Агапкин привык слышать на базарах и ярмарках. От неожиданности и удивления он поперхнулся даже морозным воздухом, но музыка становилась все громче.

Чем ближе доносилась она, тем сильнее хотелось Василию вскочить со своего насиженного места, стремглав броситься куда-то – к приключениям, к подвигам…

А потом показался и оркестр: чеканя шаг, шли по улице солдаты. Сверкали литавры и трубы, вились перья на офицерской каске.