Книга Эдинбург. История города - Майкл Фрай

И все это никак не объясняет развития в городе другой отрасли, а именно пивоварения. В прошлом семьи сами варили пиво, а теперь его стала производить промышленность. Помимо пристрастия населения к выпивке, другой причиной для этого было достаточное количество зерна и хорошей воды за пределами столицы. Пивовары поддерживали связь с сельскими жителями, поскольку их работа имела много общего с фермерской. Продукция по-прежнему была сезонной, зависела от урожая и цены на зерно, а в качестве транспорта вплоть до Второй мировой войны использовались телеги, запряженные ломовыми лошадьми. Во времена расцвета отрасли в Эдинбурге существовало более сорока пивоварен, выделявшихся в городе среди прочих зданий и имевших три этажа пивоваренных цехов и двор, где располагались погреба, бондарное производство, контора, склады и конюшни. Образцом для всех была пивоварня Холируд, основанная Уильямом Янгером в 1749 году, которая закрылась лишь в 1986 году. Предприятие Янгера развивалось и в середине периода своего существования заняло ведущее место в отрасли в Шотландии (разделив его с пивоварней Теннента в Глазго).[327]

Шотландцы предпочитают пить пиво местного производства, правда, сейчас оно уже не настолько отличается от остальных сортов, как прежде. Отличие объясняется технологическими особенностями: ферментация шотландского пива происходит при низких температурах. Производятся два основных типа пива. Одно темное и крепкое, в прошлом называвшееся «нэппи» (хмельное пиво). В стихотворной повести Роберта Бернса «Тэм О’Шентер» есть строки: «Тогда у полной бочки эля, / Вполне счастливые от хмеля», в которых упоминается именно нэппи. Второй тип — малый эль, производимый с помощью повторного использования того же ячменя; он получается намного светлее и примерно вдвое менее крепким; его могли пить все, а не только мужчины, желавшие напиться. Но об эдинбургском пиве остальной мир узнал благодаря индийскому светлому элю (сокращенно IPA, India Pale Ale), выпускаемому на экспорт и достаточно крепкому, что позволяло перевозить его на большие расстояния. Ностальгирующие шотландцы брали его с собой в удаленные края империи, создавая тем самым международный рынок. Хорошее пиво Эдинбурга дополняют отличные пабы. Наиболее старые сохранили (или почти сохранили) тот облик, в котором их знали посетители с 1890-х годов; это «Абботсфорд», «Бэрони», «Беннетс бар», «Кафе ройал», «Кэнни мэнс», «Диггерс», «Дорик таверн», «Энсайн Юэрт», «Гилдфорд армз», «Кенилворт» и «Леслиз бар». Они чище, чем старые питейные заведения, где пол был посыпан опилками и заплеван, но все же ничуть не походили на тот тип пабов, отделанных ситцем, который так любят в Англии. Как отмечал Стивенсон: «Шотландец, поэтичный по темпераменту и не особенно религиозный, будто по зову природы заходит в питейное заведение. Возможно, эта картина и неприятна, но чем еще заняться человеку в такую отвратительную погоду?»[328]

Издательский бизнес и пивоварение и составляли все проявления промышленной революции. Кокберн считал благоприятным для города то, что в нем отсутствовало промышленное производство, «то есть высокие кирпичные трубы, черный дым, недоедающие жители, нищие, болезни и преступность — все в избытке. Иногда совершались энергичные попытки сделать так, чтобы и у нас все это было; но заслуживающее всяких похвал провидение до сих пор уберегало от этой напасти. Поскольку, пусть промышленность и необходима, ей не обязательно быть повсюду… Должны существовать города-убежища».[329]

Что касается жизни общества, то, не считая превратившихся в нуворишей издателей и пивоваров, главенствовали по-прежнему представители классических профессий. Но в ту эпоху они пребывали в состоянии кризиса.

* * *

Медицинский мир Эдинбурга погрузился в кризис после того, как скандал с Берком и Хейром представил врачей людьми бессердечными и алчными. Вполне естественно, что безжалостные хирургические операции пугали, естественно, больных и их родню, при этом шансов на успех операции было сравнительно немного. Может показаться странным, что хирурги усугубляли проблемы, проводя операции на публике, обрызганные кровью, а пациенты при этом вопили от боли, даже если пытались предварительно оглушить себя дозой виски. И все происходило в операционных театрах, набитых любителями извращенных развлечений и молодыми студентами, — у последних, конечно же, не было иной возможности познакомиться с хирургией. Для того чтобы оперируемый не скончался от кровопотери, врачам требовались крепкие нервы и фантастическая ловкость рук, дабы завершить операцию как можно быстрее. Любая ошибка — и они получат на столе труп. Студенты поначалу смотрели в ужасе, но затем, привыкнув к зрелищу, испытывали уже приятное волнение, восхищаясь стремительной и ловкой работой своих наставников. Когда операция, длившаяся считанные минуты или даже секунды, успешно завершалась, студенты радостно кричали и отправлялись праздновать. Когда случалась неудача, от них можно было услышать насмешки. Не удивительно то, о чем мы сейчас только читаем: хирурги, со вспотевшими лбами, погрузив руки в операционный разрез, время от времени поглядывали на лицо пациента — не показалась ли на нем внезапно смертельная бледность. Еще большей опасностью был сепсис, вызванный инфицированием во время операции: об этом врачи не задумывались и вытирали скальпели о полы халатов, уже заскорузлых от засохшей крови от предыдущих операций. Те, кто не скончался от самой операции или от болевого шока, рисковали умереть от инфекции.

Медицинская профессура Эдинбурга практически обожествлялась в операционном театре, в учебных аудиториях и в сфере общественного здравоохранения в целом; как и Другие боги, они часто оказывались капризными. Чума осталась в прошлом, но гнилостная городская атмосфера оставалась благоприятной средой для возникновения новых эпидемий, холеры и тифа. В 1820-х и 1830-х годах смертность росла.

Когда в Лейте в 1832 году началась холера, местный врач Томас Латт нашел средство, облегчающее самые тяжелые симптомы. Он делал больному инъекцию соляного раствора, что впоследствии стало повсеместно применяться в качестве первой помощи при этом инфекционном заболевании. Но тогдашняя эдинбургская профессура отказалась признать достижение Латта, которое позволяло спасти жизни. Во главе стоял Джеймс Грегори, представитель кафедры врачебного дела, потомок научной династии, история которой насчитывала уже два века. Столкнувшись с ужасными симптомами болезни, Грегори сделал вывод, основанный более на древней аристотелевской логике, а не на современной медицинской науке; он решил, что если инфицированный организм, страдая от непрекращающегося поноса, исторгает соль и воду, то в нем имеется излишек этих веществ. Инъекция дополнительной дозы только усугубит положение: «Грегори, человек достаточно разумный, но неприятнейшим образом догматичный, решил для себя этот вопрос, похоже, раз и навсегда, а именно: счел, что описываемое лечение не согласуется с физиологическими принципами, и что оно опасно». Он призвал врачей вместо этого «схватить природу за горло путем кровопускания, холодных обливаний, активного промывания желудка и применения рвотного камня», — эти сильнодействующие методы против холеры оказались бесполезны, если не считать того, что с их помощью пациент быстрее избавлялся от мучений, уходя в мир иной. Никто не последовал примеру Латта, и мучительная смерть унесла тысячи людей.[330]