Книга Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII - первая треть XIX века - Ольга Игоревна Елисеева

Но вернемся к вопросу о чувстве юмора императора. Ведь Гоголь прошел между Сциллой и Харибдой: если бы не личное благоволение монарха, автору не простили бы «нестерпимого ругательства» в адрес чиновников.

К счастью для читателей, представление государя о смешном оказалось очень близким к гоголевскому — Николай I любил шаржирование. Что видно из его рисунков. «Он имел талант к карикатурам, — писал об императоре Поль Лакруа, — и самым удачным образом схватывал смешные стороны лиц, которых хотел поместить в какой-нибудь сатирический рисунок»[513].

Все дети Марии Федоровны хорошо рисовали, унаследовав талант матери. Сама вдовствующая императрица писала пейзажи, вырезала по камню и кости, лепила и даже стала членом Берлинской академии художеств[514]. В наибольшей степени ее способности передались дочери Анне Павловне, голландской королеве[515]. Но так или иначе каждый из отпрысков августейшей художницы уже с семи лет копировал картины в Эрмитаже и позднее недурно разбирался в живописи.

Будучи по образованию военным инженером, Николай Павлович прекрасно чертил. В это сугубо техническое ремесло и ушли его художественные способности. Он часто проверял работы других инженеров (сохранились пометы на полях: «Не годится» или «Отменно»), когда речь шла о каком-либо важном проекте, например, восстановлении Петровского замка на окраине Москвы или уже упомянутой железной дороги, связавшей старую столицу с новой.

Впрочем, для своего удовольствия, государь продолжал и просто рисовать. Когда дети просили, мог изобразить вполне соразмерного сарацина или гвардейца. Но для себя предпочитал утрировать мир в стиле маньеристов. На одной из картин серии «Лошади и всадники» показан конь, чья голова сильно выдалась вперед и заметно больше остального тела, точно на нее навели увеличительное стекло. Дальше, от холки, идет длинная, изогнутая, как у змеи, сужающаяся к туловищу шея. На другом рисунке пожилой военный в павловской форме согнул подагрические ноги в коленях и, судя по движению карандаша, весь трясется от старости[516]. Великолепен толстый генерал, показанный со спины: он сильно утянут, что только подчеркивает арбузный зад.

Обратим внимание на рисунок 1834 года «На балу»[517]. На первом плане держащаяся за руки пара, которая не столько танцует, сколько раскланивается со знакомыми, — чета Дубельтов. Дама очень полная, перезрелая, ей совсем не подходит воздушное платье с рукавами-фонариками и букетиком живых цветов у пояса. Ее спутник открыто смотрит в другую сторону. А на заднем плане, в толпе гостей — Пушкин, и не в профиль, как любил рисовать сам поэт, а анфас, поворот головы, похожий на портрет кисти А. О. Кипренского. Выражение лица мягкое, грустное, меланхоличное, поэт ищет глазами кого-то в зале. Перед ним в кресле дама (возможно, императрица) — глубоко посаженные глаза, прическа, диадема и манера держать руки очень похожи на другие изображения Александры Федоровны.

Стены кабинета Николая I были увешаны английскими карикатурами — подчас злыми и беспощадными по отношению к предмету издевательства. Такой «бесчеловечный» юмор тоже был наследственной чертой, только перешедшей по мужской линии — от Петра III через Павла I. У царевичей Константина и Михаила, чьи шутки были не лишены «крупной соли светской злости», он тоже проявился.

Когда император был еще великим князем, учителя жаловались на него: «Отдавая Михаилу Павловичу превосходство в остроумии, наружном блеске и ловкости… он постоянно хочет блистать своими острыми словцами, и сам первый во все горло хохочет от них»[518].

Николай остался на всю жизнь очень смешлив. Так, он имел привычку, закончив работу, часа в три ночи расслабиться и поиграть на тромбоне, что, конечно, не радовало окружающих. Однажды композитор А. Ф. Львов, возглавлявший в Зимнем небольшой импровизированный оркестр, где государь отвечал за духовые инструменты, пожаловался, что у него нет портрета императора. Николай принес из другой комнаты карикатуру «Музыкант». На ней трубач самозабвенно выдувал звуки из медного горна, часы показывали за полночь, свеча прогорела до пюпитра, дети в кроватках плакали, жена бранилась. Со словами: «Вот тебе мой портрет» — император вручил картинку Львову.

Нетрудно понять, что при такой наклонности к смешному в его утрированной, карикатурной форме государю должна была понравиться пьеса Гоголя. А слова Городничего из последнего монолога: «Вижу какие-то свиные рыла вместо лиц, а больше ничего» — показаться очень знакомыми по ощущениям. В 1839 году в Петергофе играл домашний театр, и у Николая I хватило чувства юмора выйти на подмостки в шинели квартального надзирателя.

Полагаем, что узнавание не было таким уж сложным. Вот Городничий расспрашивает Осипа: «Как твой барин… строг?» И слуга отвечает: «Да, порядок любит. Уж ему чтоб все было в исправности». Даже из какофонии отдельных реплик лепится вполне определенный образ: «Не оставляйте нас, будьте отцом нашим!» — «Совсем прижал!» — «Мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса». — «А он, однако ж, ничуть не горд, обо всем расспрашивает». — «Такого [человека], что и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!» — «Скверный мальчишка, которого надо высечь; больше ничего!» — «Ну что было в этом вертопрахе похожего на ревизора? Ничего не было! Вот просто ни на полмизинца не было».

В этих случайно выхваченных словах вся палитра отношения к императору: и восхищение, и проклятия, и прозрение.

Трижды в пьесе Гоголь совсем близко подходил к опасной черте. Когда чиновники собираются по очереди вручить ревизору взятку, Хлестаков остается наедине со смотрителем училищ и задает ему фривольный вопрос: «На счет женского полу никак не могу быть равнодушен. Как вы? Какие вам больше нравятся — брюнетки или блондинки?» Лука Лукич не может выдавить ни слова. «Оробели? — ободряет гость. — А в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна женщина не может их выдержать».

Сколько сказано о взгляде императора! Здесь и герценовские «оловянные глаза», «зимние», «взгляд василиска» или даже «гремучей змеи», способной «останавливать кровь в жилах». Недаром Бенкендорф назвал Николая Павловича «страшилищем либерализма». Совсем иначе видела отца великая княжна Ольга: «Уважение, внушаемое им, исходило, главным образом, от взгляда, который могли выдержать только люди с чистой совестью; все искусственное, все наигранное рушилось, и всегда удавалось этому взгляду торжествовать надо всем ему враждебным». При внешней разнице оба отзыва говорят об одном и том же: Николай I умел взглядом вселять ужас в определенную категорию людей, и они ему этого не прощали. Что же до «слабого женского сословия», то институтки в Смольном действительно падали в обморок от восхищения во время приездов императорской фамилии.