Книга Граждане Рима - София Мак-Дугалл

Он помнил, что Габиний сказал про убийство Марка. «Он даже ничего не почувствует». Конечно, конечно, надо было надеяться, что это правда, что все произойдет быстро. Но из какого-то извращенного самолюбия он хотел, чтобы Марк знал, что это он предал его, потому что мысль о том, что Марк до самого конца будет думать, что Варий послал его в безопасное место и до сих пор отстаивает его интересы, — эта мысль была невыносима.

Что он станет делать, если Габиний действительно отпустит его? Они могут обезопаситься, не позволив ему никогда более приближаться к Фаустусу или какому-нибудь другому важному лицу. Над Розой и его родителями постоянно будет нависать угроза — и над любым, кому он вздумает все это рассказать. Так или иначе, он достиг стадии, когда все почти утратило смысл. Скоро некого будет спасать.

Иногда он устало, как бы из чувства долга, думал, что нет, это нехорошо, — вероятно, ему следовало описать все случившееся, сделать много экземпляров, послать их — куда-нибудь — оставить, чтобы их прочел — кто-нибудь, — но он был не в состоянии додумать эту мысль до конца и во всех подробностях, подозревая, что уже не сможет сделать этого никогда.

А затем (до этого он и не надеялся выжить), затем, когда теперь пытался представить себе свое существование вне сложившейся ситуации, в общем-то обычная вещь, его сознание словно ударялось о невидимую стену и отступало, ошеломленное и растерянное. Это было все равно что пытаться представить себе непредставимую бесконечность. Он уже не думал о самоубийстве как о стоическом выходе, вообще как о поступке, просто все остальное казалось недостоверным. Но все, что Габиний сказал о его родителях, загнало их в тупик, такой же очевидный и неизбежный, как смерть.

Иногда он чувствовал, что должны быть слова, чтобы как-то объяснить им, заставить понять, что это действительно к лучшему. Но все равно знал, что это невозможно. Но все равно не мог думать ни о чем другом.

Габиний не имел к этому чувству никакого отношения.

Теперь у Вария не было удобного случая. Его ни на минуту не оставляли одного. Телохранители в синих ливреях постоянно находились в его комнате, по большей части храня вежливое молчание, хотя один, моложавый и светловолосый, время от времени пытался подбодрить его. Варий никогда не отвечал ему, теперь уже не потому, что упрямо решил молчать, а просто не мог, у него не осталось на это сил.

Были и еще два обстоятельства, заставлявших его ждать. Во-первых, у него было чувство, что он должен быть здесь, чтобы услышать о смерти Марка, засвидетельствовать ее, раз уж он сделал ее возможной. Но кроме того, он иногда думал о Туллиоле и Клеомене и в конце концов понял, что надеется, что, быть может, им удастся что-нибудь сделать, быть может, удастся предотвратить ее. Он не верил, что нечто подобное может случиться. Но когда голова его была ясной, этого было достаточно, чтобы поддерживать его в состоянии мрачного и неопределенного, тревожного ожидания.

Поэтому, когда Габиний вошел, суровый, со сложенными на груди руками, на лице — ни следа оживленной приветливости, и начал, буквально теми же словами, какие воображал Варий: «Я хотел сам сказать тебе», — то Варий почувствовал студенистую дрожь во всем теле и вместе с тем нечто близкое к облегчению.

— Я обещал отправить тебя домой, но не могу. Мы не нашли его.

Варий на мгновение позабыл о Розе и родителях и пережил приступ ошеломительной радости, такой неожиданной и бурной на фоне бесцветного отчаяния, что все вокруг будто залил колышущийся нездешний свет. Но потом он с испугом вспомнил и сказал:

— Ничего не делай. Я все сказал. Это правда.

— Знаю, знаю, — примирительным тоном откликнулся Габиний. — Об этом не беспокойся. Мы говорили кое с кем из колонии. Кое-кто сам на нас вышел.

— Один из рабов?

— Да.

Варий сел у окна. Ему стало плохо. Потом он скучно подумал, что не имеет права испытывать ничего подобного после того, что сделал. Он облокотился о подоконник, подпер голову рукой и посмотрел на темные деревья.

— Ты думаешь, это то, что нужно, — сказал Габиний. — Но кажется — или, вернее, нам так сказали, — что нам до него не добраться. Они могут заметить приближение врага и просто исчезнуть. Они уже подумывают об этом. И явно тот раб ничего не сможет или не захочет сделать для нас. Поэтому у нас возникла небольшая проблема. Понимаешь?

Варий испытал мгновенное нерассуждающее удовольствие единственно оттого, что у Габиния возникла проблема.

— Видишь ли, мне никогда не хотелось вмешивать тебя во все это. Твоей вины тут тоже нет. Нам следовало быть более осторожными. И мне казалось, что это так. А у тебя, именно потому что ты большой путаник, множество хороших качеств. Я о тебе совсем иного мнения, чем о Лео.

— Да, я знаю, — раздраженно ответил Варий.

— Итак. С моей точки зрения, чтобы покончить со всем этим быстрее, необходимо, чтобы он покинул этих людей.

Казалось, Габиний хочет, чтобы Варий сам угадал, что он имеет в виду. Немного погодя он заметил:

— А ведь он стольким обязан тебе.

И до Вария постепенно дошло, почему Габиний так мрачен. На самом деле он пришел сказать: «Мне очень жаль, но в конце концов тебя, вероятно, придется убить», — почти, подумал Варий, как он мог бы сказать своему служащему: «Знаешь, какой был плохой год, боюсь, тебе придется уволиться». Мысль эта заставила его рассмеяться, и Габиний сразу же принял обиженный и смущенный вид.

После этого разговора Варий ощутил, что кровь быстрее бежит по жилам и сердце судорожно бьется в груди. Столь длительная безнадежность настолько притупила его чувства, что теперешнее возбуждение казалось неестественным, почти опасным, словно внезапно он стал вдвое выше и никак не мог привыкнуть к этому, не мог двигаться, не задевая за углы и не разбивая чего-нибудь.

Не будь идиотом, Марк, умолял он, оставайся там, где ты есть.

На самом деле он не думал, что у Марка много шансов, слишком уж близко они подобрались к нему, да и на кого он мог положиться — на него, Вария, на рабов?

Но теперь окружающее перестало бесследно исчезать в незримой воронке; положение стало неопределенным. Варий больше не мог часами сидеть, пустым взглядом уставившись на кедры; встав, он начал бесцельно бродить по комнате, даже впервые раскрыл одну из книг, хотя сосредоточиться на словах было трудно.

В тот вечер, в Золотом Доме, Фаустус был один, тяжело развалившись на диване в полуночно синей гостиной; рядом стоял графин с вином; ему не хотелось видеть даже Туллиолу, и он не замечал, что музыка, которую он слушал, давно кончилась.

— Почему бы вам не пойти ко всем чертям? — сказал он вместо приветствия, когда дверь открылась.

Но это была Макария, с помятым лицом, красными глазами, в руках она держала несколько тонких листков бумаги.

— Папа, папа, это так ужасно, прости, но ты должен прочесть это…

Фаустус грузно поднялся.