Книга Бессмертник - Белва Плейн

Некоторое время Крис молчал. А потом снова заговорил в своей обычной манере, негромко, будто сам с собой:

— Я плакал, когда в Германии сбили моего друга. Да, помню — я сильно плакал. Я сам видел, как падал самолет — он пылал и шел носом в землю. Красный карандаш на белой бумаге неба… Меня потом долго мучили кошмары, я просыпался по ночам в слезах. Во время войны я часто видел, как плачут взрослые, очень часто.

Джордж встал и, аккуратно переступив, улегся мордой на ботинок Эрика. Лодка качнулась, накренилась. Через несколько минут Эрик почувствовал, что в руку ему сунули платок. Он высморкался, вытер глаза и взглянул на Криса. Крис сидел, отвернувшись. Потом взял весла и начал грести, раздвинув носом лодки зелено-желтый ивовый занавес.

— Крис, мне обязательно ехать сейчас? А нельзя пробыть здесь до конца лета, а поехать осенью, к началу учебного года?

Крис посмотрел на него внимательно. И мягко сказал:

— Вряд ли получится.

И Эрик понял, что на самом деле он говорит: Бабуля вряд ли доживет до осени.

— Так, значит, — начал Эрик, — ты позвонишь им и скажешь… — Он умолк. А как к ним обращаться? На «ты» или на «вы»? Как он будет их называть? Нельзя же говорить «мистер» и «миссис». Но не «дедуля» же, в самом деле! И бабуля у него одна! — Значит, ты позвонишь им и скажешь… — повторил он и снова не смог кончить фразы.

— Им уже позвонили. И они в дороге. Едут с тобой повидаться.

— Сегодня? Сейчас?

— Да. Я понимаю, что для тебя это как обухом по голове… Я должен был поговорить с тобой еще на прошлой неделе, но все получилось кувырком, в последнюю минуту. Прости.

— Я не успел ни о чем подумать.

— Может, оно и к лучшему.

Джордж снова взгромоздился на сиденье. Пес словно понял, о чем речь, и привалился к Эрику: тяжелый, теплый. Чувствует, что надо утешить. Джордж всегда знает, когда хозяину плохо. Эрик вспомнил единственный в жизни серьезный нагоняй, полученный им от дедули. Он тогда завел машину и выехал на аллею, почти на дорогу… Джордж его жалел. А вскоре у дедули случился инфаркт, и он умер прямо на веранде, после ужина. Эрик помнит, как поднялся к себе в комнату и сидел там целый вечер в обнимку с Джорджем. Как сейчас.

Лодка с тихим стуком ткнулась в причал.

— Теперь, Эрик, тебе надо поговорить с бабулей. Знаешь, ей будет легче ложиться в больницу и даже… Ей все будет легче, если она уверится, что с тобой все в порядке. Помни, ей тоже тяжело.

Он знал, где ее искать. Наверху, за письменным столом в кабинете. «Главное: доверить, завещать и подписать», — сказала она недавно по телефону. Он нерешительно остановился на пороге и окликнул:

— Бабуль! — В последнее время она часто не слышала, как люди поднимаются по лестнице, входят в комнату. — Бабуля!

Она повернулась на крутящемся кресле, и он сразу заметил на ее лице следы слез. Он не помнил, чтобы она плакала когда-нибудь прежде. Даже когда умер дедуля, она сказала очень тихо: «Он ушел без страданий, в собственном доме, в конце счастливого дня. Надо помнить об этом и не плакать». В глазах — ни слезинки.

А сейчас она плачет. Она встала навстречу и уткнулась головой ему в плечо. Эрик уже одного с ней роста. И он принялся утешать ее, как Крис утешал его самого в лодке, всего несколько минут назад:

— Со мной, бабуль, все будет хорошо, я тебе обещаю. Лечись и за меня не бойся.

Она подняла голову:

— Ох, дорогой мой, любимый мальчик, прости, я не должна… И бояться за тебя совершенно нечего! У тебя будет прекрасная семья, о тебе будут заботиться… Я не потому плачу, а просто, просто…

Он чувствовал, что их обоих выдергивают с корнем, отрывают друг от друга навсегда, без предупреждения, как в ту ночь, когда бурей повалило огромный вяз, «осенявший нашу крышу почти семьдесят пять лет». Так сказал дедуля наутро. Буря бушевала всего несколько минут, но успела вывернуть громадный вяз из гнезда, и могучие корни беспомощно торчали, и с них падали комья влажной земли.

— Сядь, — сказала бабуля. Она смахнула с глаз слезы, протерла очки, как-то подобралась, и лицо ее снова стало привычным. Вообще-то оно почти никогда не менялось. Даже в радости оставалось твердым и строгим. Когда же она сердилась — а сердиться она умела, — он это невозмутимое лицо почти ненавидел. Но не сейчас. Сейчас он думал только о том, что скоро лица не будет, совсем не будет, нигде.

— Ты, наверное, хочешь о многом расспросить? Ведь дядя Крис не все успел объяснить.

— Он объяснил. Но я все-таки не понимаю.

— Естественно. Ни один человек не в состоянии постичь столько перемен за полчаса. Очень жаль, что у нас так мало времени, очень жаль.

— Скажи, но почему они не навещали меня раньше? Почему их от меня скрывали?

— Мы решили, вместе, что для маленького ребенка это чересчур запутанно и мучительно. Ты был совсем крошкой… А так, с нами одними, ты знал, кто ты и что ты. Для ребенка так здоровее. Да, я думаю, мы поступили верно, ведь ты всегда был так счастлив… И все же, — продолжила она задумчиво, — наверное, во многом мы были не правы. Мистер и миссис Фридман… Кстати, Эрик, мы писали и произносили твою фамилию иначе, хотели сделать ее попроще, более английской. А надо «Фридман», с буквой «д» в середине. Это по-немецки. — Эрик промолчал, и она добавила: — Я понимаю, все это ужасно. Даже фамилия твоя и то звучит иначе.

Он опять промолчал.

— Эрик, у тебя начнется новая жизнь. Нью-Йорк — большой город, там столько интересного! Помнишь, в прошлом году мы ездили туда на выходные? Успели и в театр, и в планетарий, и…

Об этом он сейчас говорить не хотел.

— Почему все друг друга так ненавидели? Что вам далась их религия? Какая разница?

Но, задавая вопросы, он уже знал ответы. Разница есть. Потому что… потому что евреи особенные, совсем другие, непохожие на тех, кто тебя окружает. И выходит, он — один из них?! Да? Или нет? Сам он, по крайней мере, никаких перемен в себе не чувствовал.

Бабуля вздохнула:

— Ты выбрал слово «ненависть»? Что ж… Она была с обеих сторон, ты уж поверь. Вероятно, дедуля перегибал палку, и не скажу, чтобы я была с ним во всем согласна, но он так гордился Америкой, гордился, что он — американец, и я в какой-то мере его понимаю: действительно, надо хранить свои обычаи и жить среди себе подобных…

— Но если он их… не терпел, почему он никогда не говорил со мной об этом?

— Но ведь это значило бы говорить о тебе, о части тебя, твоей половине. А он так тебя любил! Вероятно, он был прав: ребенок не должен принадлежать сразу двум мирам, это вредно и опасно…

Эрик наконец понял, о чем он хочет спросить.

— Ты их когда-нибудь видела? Родителей моего отца?

— Только однажды, когда хоронили твоих родителей. Ох, Эрик, — вздохнула она, — Фридманы хорошие люди. Понимающие, добрые. За последние недели я много раз говорила с ними по телефону и…