Книга Клара и тень - Хосе Карлос Сомоса

— Просто невероятно.

Она услышала смешок Герардо и почувствовала, как его рука обняла ее за плечи. — Это ты невероятная, — шепнул он. — Самое красивое полотно, над которым я когда-либо работал…

Ей не хотелось задумываться над словами. В последние дни она почти не говорила с Герардо в перерывах и, несмотря на это, как бы странно это ни казалось, чувствовала себя гораздо ближе к нему, чем когда бы то ни было. Она вспоминала тот вечер, когда приезжал ван Тисх, две недели назад, как Герардо нарисовал ей лицо, и как он на нее смотрел, подставляя зеркало. Каким-то необъяснимым образом, думала она, оба художника приложили руку к ее созданию, к наделению ее новой жизнью. Ван Тисх и Герардо оба по-своему создали ее. Но там, где ван Тисх написал только Сусанну, Герардо смог наметить Клару, очертить другую Клару, еще размытую, еще, безусловно, затемненную. Сейчас у нее не было сил оценить глубину этой находки.

Они вышли с другого конца подковы, через темную спину ван Тисха, и заморгали от резкой боли. День был не ярким, напротив: солнце пыталось пробиться через затянувший небо серый покров. Но по сравнению с высшей степенью черноты, из которой они только что вышли, Кларе показалось, что вокруг слепящее лето. Температура была замечательной, хотя ветер дул довольно неприятный.

— Уже почти двенадцать, — сказал Герардо. — Нам пора в «Ателье», на Плантаж, подготовим тебя к подписи Мэтра. — При взгляде на нее его щеки растягивала загадочная улыбка. — Ты готова войти в вечность?

Она сказала, что да.

Завтра. Завтра этот день.

Этикетки касались простыни, от подписи на щиколотке было такое чувство, как от прикосновения руки ребенка: что-то, что не приносит ни боли, ни приятных ощущений, оно просто есть.

«Завтра я начну вечную жизнь».

После сеанса подписей ее перевезли в гостиницу. Рядом с ней постоянно был охранник, даже в номере, потому что теперь она была бессмертной картиной. «И никак нельзя допустить, чтобы бессмертная картина умерла», — весело подумала она.

Все произошло около пяти вечера. Герардо и Уль отвезли ее в «Старое ателье», большой комплекс зданий Фонда в районе Плантаж, и окрасили в одной из кабинок с односторонними стеклами в подвальном помещении. После того как она просохла, на нее надели стеганое платье и перевели ее в зал подписей. Почти все картины «Рембрандта» уже были готовы. Она увидела невероятные вещи: двух моделей, привязанных за щиколотки головой вниз рядом с муляжом вола, полк окровавленных копейщиков, прекрасный кошмар голландских пуританских костюмов и наготу мифической плоти. Увидела Густаво Онфретти, привязанного к кресту, и Кирстен Кирстенсен, распростертую на операционном столе. Впервые встретилась с двумя Старцами из «Сусанны»: первый был очень худым, с блестящими глазами, а второй — величиной со шкаф. Она сразу же узнала первого, несмотря на изменившую его лицо краску, — это был старик, который проходил досмотр в смежной комнате в аэропорту «Шипхол». На них были широкие одежды, а оттенок лица наводил на мысль о похотливости и печеночной болезни. Она едва перемолвилась с ними словом, потому что ее должны были поставить на подиуме в позе ее персонажа: без одежды, пригнувшись у ног Первого Старца, совершенно обратившись в Сусанну, без всякой защиты.

Прошло много времени, прежде чем подошла свита ван Тисха. Ей показалось, что она различила Герардо и Уля. Может, еще того чернокожего ассистента, который приезжал к ним на фургончике две недели назад. Сжавшись на полу, она смотрела на шествие босых девушек, босых мужчин — вероятно, моделей для эскизов. И мрачные стволы черных брюк ван Тисха. Голландские слова. Голос ван Тисха. Другие голоса. Бряцание инструментов. Кто-то зажег мощный софит и направил на нее. Жужжание электрической машинки для татуировки.

Клару подписывали много раз, она была прекрасно знакома с физическим фактом, что художник может подписать какую-нибудь часть ее тела очень тонкими инструментами. Но теперь все было совсем по-другому. Такое ощущение, будто все впервые. Быть оригиналом ван Тисха — это на самом деле что-то другое, отличное от всего прежнего. У нее было чувство законченности, завершенности. В свои двадцать четыре года она полностью завершена. Но там, за финальной чертой и за экстазом, кто ее поймет? Кто будете ней на этом пути в темноту? Кто поддержит ее, чтобы переход к высшему прошел быстро? Внезапно, за секунду до того, как ее коснулась игла, она перестала мыслить и желать. Ощутила некую пустую темноту внутри себя, как будто она сама ушла и перед уходом выключила свет. «Я уже мыслю как насекомое, — вспомнила она тогда слова Марисы Монфорт, грунтовщицы воспоминаний. — Я уже настоящее произведение искусства».

Что-то коснулось ее левой щиколотки. Она почувствовала движение иглы, пишущей на кости «БвТ». Конечно, она не взглянула на ван Тисха, когда он ее подписывал. И знала, что он тоже не смотрит на нее.

А теперь в гостинице, в эту первую ночь, она ждала.

Завтра — тот день. Завтра она выставится в первый раз.

Когда она наконец заснула, ей приснилось, что она снова стоит перед дверью на чердак дома в Альберке, но она — не восьмилетняя девочка, а двадцатичетырехлетняя женщина, и на щиколотке у нее подпись ван Тисха. Несмотря на это, ей так же хотелось зайти на чердак. «Потому что я еще не видела ужасного. Я — картина ван Тисха, но я еще не видела ужасного». Она подошла к двери и открыла ее. И тогда кто-то остановил ее, схватив за руку. Она обернулась и увидела отца. У него был до смерти напуганный вид. Он что-то кричал и дергал ее за руку, словно пытался не дать ей войти внутрь. Рядом с отцом стоял Герардо и тоже кричал. Они будто хотели ее спасти от смертельной опасности.

Но она высвободилась из всех державших ее рук и бросилась к полумраку в глубине.

●●●

Потому что в глубине — только полумрак.

Эйприл Вуд открыла глаза. Вначале она не могла вспомнить, где она и что здесь делает. Подняла голову — и увидела, что лежит на широкой кровати посреди погруженной в сумрак комнаты. Она поняла, что это отель «Вермеер» в Амстердаме и что она приехала накануне вечером, чтобы попасть на сеанс подписей Мэтра в «Старом ателье». Теоретически сеанс подписей не был публичным мероприятием, но служащие Фонда при желании могли на нем присутствовать. Вуд хотела увидеть законченные и поставленные в нужные позы картины, хорошо ознакомиться с ними, как это уже, несомненно, сделал Художник. Потом, по окончании сеанса, она вернулась в отель и легла, накачавшись снотворного до такой степени, что даже не сняла с себя одежду. На ней был все тот же узкий черный костюм с блестками, который она надела, чтобы идти в «Ателье». Она взглянула на часы: 20:05, пятница, 14 июля 2006 года. До открытия «Рембрандта» осталось двадцать четыре часа.

На задней стене висело большое зеркало. Она посмотрела на себя: выглядела она ужасно. Насколько она помнила, она свалилась почти без чувств. На подушке еще остался след ее головы.

Она расстегнула молнию на платье, разделась и бросила одежду на пол. Ванная была отделана мрамором. Она зажгла свет и включила душ. Пока струя горячей воды поливала ее тело, она принялась обдумывать все, что было у нее на руках. Что это? Многочисленные мнения и тринадцать жутких вариантов. После разговора во вторник с Хирумом Осло в Лондоне она позвонила еще нескольким искусствоведам. Всем им она дала один и тот же предлог, за исключением Осло («Почему ему ты сказала правду?» — спрашивала она себя): ей нужно составить список самых ценных, самых задушевных и личных картин ван Тисха, чтобы лучше расставить охрану. До сих пор никто не отказался высказать свое мнение. Мэтр же, напротив, отказался предоставить ей возможность встречи. Эйприл не могла его в этом упрекнуть: он был ее боссом, и его единственное обязательство по отношению к ней — платить за работу. «Он очень утомлен, — пояснил Стейн, с которым она говорила вечером в «Ателье», — с субботы он уединится с Эденбурге. Хочет, чтоб его никто не видел». Стейн тоже выглядел довольно вымотанным. «Мы подошли к финалу, — сказал он Вуд. — Финал акта создания всегда наводит грусть».