Книга На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

— Пустите… пустите меня, Бруно Иванович!

Площадь быстро оцепили. Из боковой улочки выскакивали казаки. Пожарные крючьями зацепили разбитую карету, потащили ее куда-то. Бородатый дворник нес лошадиную ногу, как полено, на локте.

— Бруно Иванович, — позвал Мышецкий, — не уходите… Где вы, Бруно Иванович?

— Здесь я, ваше сиятельство.

— Что же это… что случилось?

— Сами видите. Говорил я вам, чтобы вы не подписывали. Вот. А его превосходительство — подписали.

Из желтого угара выплыла фигура Дремлюги и заслонила солнце.

— Отошел покойник, — сказал жандарм. — Мир праху его…

И чья-то лисья морда, перегнувшись, заглянула в лицо Мышецкому:

— С поздравкою вас… Вот и вы — губернатор-с! Каково?..

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Сергей Яковлевич присел, подставляя плечо, и гроб с телом губернатора сразу же навалился на него — даже хрустнуло что-то в ключице. Лицо невольно перекосилось от боли, и Мышецкий заметил в толпе испуганные глаза Алисы.

Слева от него занял почетное место предводитель дворянства, и Мышецкий шепнул ему:

— Заносите, Борис Николаевич, свой край… Вот так!

Молодой Иконников подскочил сбоку, чтобы помочь, Сергей Яковлевич сказал ему:

— Уже легче… Спасибо, Геннадий Лукич!

Полицмейстер выбивал каблуком защелки в дверях, чтобы расширить парадный выход. С улицы наплывала музыка траурного марша.

— Господа, господа, — суетился Чиколини. — Дорогу… я пра-ашу вас!

Гроб вынесли из дверей Дворянского собрания. В последний раз вышел Симон Гераклович из этого дома, где столько им было съедено, выпито, сыграно и станцовано. На солнце, среди цветов, блестела томпаковая голова покойного, вся в порезах от осколков бомбы; глазные впадины Влахопулова залепили пластырем. Обезображенные взрывом руки были обмотаны бинтами.

— Пра-ашу, господа… пра-ашу! — Бруно Иванович, орудуя концами ножен, раздвигал толпу, стоявшую возле крыльца.

Мышецкий в свободной руке нес шляпу, перевитую траурной лентой. Нащупывал ногой ступеньки подъезда. Прямо в лицо ему ударило вспышками магния, и уренские фотографы спешно убрали перед процессией треноги с аппаратами.

Зазвенели колокола, соборный архидиакон распахнул волосатую пасть, в которой ярко вспыхивал на солнце золотой зуб:

— При-и-ити има-ать сын человеческий!..

Казаки на лошадях замкнули кортеж в кольцо, блестели трубы военного оркестра, выдувавшие в пыльное небо печальные завывания смерти.

— Кто назначен в герольды? — суетился Чиколини. — Господа герольды — вперед!

Впереди процессии выстроились «герольды», чтобы нести ордена покойного, возложенные на черные бархатные подушки. Боровитинов гордо пронес перед толпой знаки Анны второй степени. Отребухов — Владимира с бантами. Тенишев — орден Белого орла. Замыкал эту цепочку Василий Иванович Куцый, удостоенный чести прошествовать со значком «XXX лет беспорочной службы».

Гроб установили на траурной колеснице, и она тронулась в путь, ведомая шталмейстерами, избранными из купеческой курии. Сущев-Ракуса пристроился возле Мышецкого, вытер глаза платочком.

— Горе-то какое, — сказал он, — горе… Будь я тогда в городе, и они, уверяю вас, князь, не осмелились бы на это безмерное злодейство!

Он сунул в руку Мышецкому свежую листовку в четвертушку бумажного листа, отпечатанную на гектографе — с тусклым оттиском, — видно, под конец тиража. Сергей Яковлевич прочел:

«Уренская организация большевиков сим объявляет, что она не имеет никакого отношения к неоправданно жестокому и подлому убийству из-за угла губернатора статского советника С. Влахопулова. Это дело рук отщепенцев Революции Грядущего, политических недоучек и обанкротившихся авантюристов. Большевики изберут для себя разумный способ борьбы для обретения прав трудящихся».

— Не будем выискивать виноватых, — сказал Сергей Яковлевич. — Покойный (вы сами знаете) менее всех нас заслужил такую смерть. Мы с вами, полковник, более его повинны в подписании того приговора…

Всю дорогу до кладбища гроб с телом Влахопулова провожали обыватели: торговцы, нищие, мясники, солдаты, кожемяки, дворники, булочники. Многие даже плакали, и Мышецкий вдруг подумал, что Симон Гераклович — не в пример ему — был отлично хорош для этих мещан: он никогда не мешался в их сытенькую, гаденькую жизнь — оттого-то и не мог быть плохим…

Сергей Яковлевич отыскал Алису в толпе, стиснул руку жены в своей руке.

— Уедем отсюда, — попросила она его.

— Некуда, дорогая, — ответил Мышецкий. — Теперь в России всюду одинаково, моя любовь…

Активного участия в погребении он не принимал. Велел только выгнать из могилы лягушек и отошел к ограде, тихо заплакав. Запомнились ему эти лягушки да полковник Сущев-Ракуса — с гвоздями в зубах и с молотком в руке. Словно не доверяя никому, губернский жандарм самолично заколотил гвозди в крышку губернаторского гроба, махнул могильщикам:

— С богом… опускайте! — И тоже отошел в сторонку…

Стал накрапывать дождь. Торжественная церемония была скомкана. С кладбища многие вернулись в Дворянское собрание, где был накрыт стол для поминок. Смотрели со стен почерневшие от старости лики былых уренских губернаторов.

Сергей Яковлевич глотал рюмку за рюмкой, и скоро — в его пьяном представлении — предшественники выступили из бронзовых рам, что-то знакомое просветлело в древности красок, и совсем неожиданно прозвучал над столом тризны смешок Мышецкого.

«Да это же — Баклан Иван Матвеич, что переломлен был пополам во время бури. А вот тот — головастик в паричке набок? Ба, да это же сам Брудастый, который привел недоимки в порядок. А вот и князь Микеладзе, Ксаверий Георгиевич, столь охочий до женского полу, что увеличил население Уренской губернии почти вдвое. Рядом с ним — Беневоленский, товарищ Сперанского, переводчик Фомы Кемпийского, который ввел в употребление, яко полезные, горчицу и лавровый лист. И, наконец, Угрюм-Бурчеев, прохвост бывый, разрушил старый Уренск и построил его на новом месте!»

Ожили его предтечи, залоснились щеками, запахло от них ламушем и прованским маслом, зашелестели листы недоимок, собранных на буженину и гуся с капустой.

«А где же я сам?.. Меня пока здесь еще нет. Но тоже б уду!..»

— Буду, — хихикнул князь.

— Воздержитесь, — шепнули ему доброжелательно.

А за столом говорили глупости. И распинался Атрыганьев.

— Смерть вырвала из рядов российского дворянства верного слугу царя и народа!

Ему тоже предложили сказать что-либо в память покойного, и Сергей Яковлевич поднялся над столом, оглядел чавкающие сладкую кутью лица.