Книга Антистерва - Анна Берсенева

И вот теперь ее дочка – его дочка – смотрела на него ожидающим взглядом, потому что для ее жизни было так же важно, что он скажет.

– Как глаза у него горят! – сказал Василий. Конечно, ему хотелось порадовать Лолу, но слова эти все-таки вырвались непроизвольно. – Совсем живые глаза, так и сияют. Чем это он у тебя так сильно увлечен, а?

Он увидел, что она обрадовалась – у самой глаза засияли куда как ярче, чем черные осколки антрацита, из которых она сделала глаза деревянному д’Артаньяну.

– Он увлечен жизнью, – серьезно сказала она. – Он очень увлечен жизнью, папа, ты же читал! Конечно, у него сияют глаза. И потом, он же влюблен. Ведь от этого глаза сияют, да?

– Конечно, маленькая, – улыбнулся Василий. – Только от этого они и сияют. Знаешь, я когда-то слышал историю про одного влюбленного юношу. Его звали Аль-Мутайям, это значит «пленник любви». Вот у него, я думаю, в глазах просто огонь горел.

– А в кого он влюбился? – с интересом спросила Лола.

– В красавицу из гарема. Они не могли быть вместе, но их страсть была раскалена, как небо.

– Как наше небо? – уточнила Лола.

– Наше, наше. – Василий с трудом сдержал улыбку. – Вот такое, как сейчас. Накануне твоего дня рождения.

– И что с ними случилось? – Видно было, что она даже дыхание затаила, как будто боялась, что это помешает отцу рассказать историю до конца.

– Они… В общем, к Аль-Мутайяму явился ангел смерти, перед которым он должен был покаяться в своей любви.

– И он покаялся? – спросила Лола; в ее голосе послышалось разочарование.

Василий не знал, чем закончилась эта история – вернее, этого не знал Клавдий Юльевич Делагард, от которого он ее услышал. Но что сказать дочке, он знал точно.

– Конечно, нет. В чем же каяться? Ничего лучше в его жизни не было и быть не могло. Он не покаялся, и его любовь прогнала ангела смерти.

– Ну и правильно! – Лола облегченно вздохнула. И тут же сказала: – Папа, ты заговариваешь мне зубы. А сам гранаты не ешь.

Василий понял, что ей не хочется говорить о таких вещах – даже с ним не хочется. Она была не то чтобы скрытная, а… Она очень защищала все, что было у нее в сердце, и Василий надеялся, что это ей поможет. Потом, когда его не будет.

– Много у тебя завтра будет гостей? – спросил он.

– Не-а. Пять девочек.

– Позвала бы весь класс, – предложил он. – Вот закончите школу, разлетитесь кто куда, будете жалеть, что мало встречались.

– Весь класс я не хочу, – покачала головой Лола. – Мурод, например, ничтожество и ужасный гад, и он все время… Ну, я не хочу, чтобы он приходил. И вообще, если шумно, то не обязательно весело.

– Ты из-за меня не хочешь? – расстроился Василий. – Думаешь, мне шум помешает?

– Я сама не хочу, – улыбнулась Лола. – Я такая же, как ты, папа, разве ты не знаешь?

Девочки разошлись, когда отсветы вечернего солнца уже потихоньку гасли на персиках и яблоках. Они ели плов и пили чай в саду, потом во что-то играли и чему-то смеялись, и их общий смех, в котором Василий легко различал смех своей дочки, казался ему такой же естественной частью осенней жизни, как спелость плодов на деревьях и синева неба над Памиром.

Манзура и Лола убирали с садового стола посуду. Вечерний воздух уже стал осязаемым, оставаясь при этом прозрачным. Василий больше всего любил именно это время года и это время суток и знал, что дочка любит его тоже. До ее рождения он спокойно думал, что хорошо бы умереть как раз в такое, любимое свое время. Но с появлением Лолы он стал бояться этой мысли. А сегодня она вдруг пришла снова и как-то… не испугала.

Все-таки он растревожился вчерашними воспоминаниями о пленнике любви Аль-Мутайяме. Глаза Клавдия Юльевича Делагарда – голубые, с детским удивленным выражением – стояли перед ним так отчетливо, как будто он в последний раз видел их не сорок с лишним лет назад, а только вчера. И вина за его смерть была так же неизбывна, хотя Василий и сейчас, в старости, думал обо всем, что произошло с Еленой, так же, как в юности. Но как же ему тяжело было об этом думать!.. Эти мысли всю ночь держали его за сердце, как безжалостная рука, а сейчас они легли ему на грудь, придавили, не давая дышать…

– Тебе плохо, пап? – услышал Василий. – Я за мамой сбегаю!

Он открыл глаза и только после этого понял, что они были у него закрыты. И что ему плохо, он понял только в ту минуту, когда услышал, как об этом сказала его дочка.

– Почему… плохо?.. – с трудом шевеля губами, произнес он. – Я просто… вспоминаю.

– Ты совсем белый, папа!

Василий почувствовал, как она взяла его за руку. Он и раньше чувствовал, что живет только в те минуты, когда его жизнь как-нибудь соприкасалась с нею. Но сейчас он понял, что пугает ее любым своим прикосновением, потому что любое его прикосновение – уже из того мира, в который ей нельзя заглядывать.

– Где… мама?.. – выговорил он. – Позови ее…

Ему хотелось, чтобы Лола ушла. Он чувствовал, как дрожат ее пальцы.

– Она к тете Зое, пирожки отнести… Папа, давай я тебе какой-нибудь укол сделаю! Папочка, ты же умираешь!

Он расслышал в ее вскрике слезы. Она никогда не плакала, разве что в самом раннем детстве, да и тогда очень редко. И по этим слезам в дочкином голосе Василий понял, что ее страх не напрасен. Она всегда была чуткая и сейчас все почувствовала правильно.

«Еще бы хоть немного, – мгновенно мелькнуло в нем. – Маленькая, еще маленькая…»

Он не понимал, когда это стало с ним – только что смотрел на отсветы солнца на яблоках и думал о том, что это любимое его время… Но теперь его дочка была права – он умирал. Он понял это по тому, что не боялся даже испугать ее. Он подошел к той черте, где уже нет страха.

– Лола… – последним усилием воли удерживая себя на этой черте, прошептал Василий. – Лена… Глаза сияют!..

Смысла своей последней фразы он уже не понял. Он произнес ее потому, что там, где стояла его дочь и куда он смотрел невидящим взглядом, было сплошное сияние, сплошной серебряный свет. И он шагнул к своей дочке, шагнул к Елене, шагнул в этот бесконечный свет, чувствуя одно только счастье.

Глава 12

Лола любила осень больше всех времен года, а больше всего в осени любила ее свет – особенный, осязаемый, из-за которого воздух становился похож на расплавленное стекло. В Москве этот свет почти не был виден, да и в загородной усадьбе Романа он был совсем не такой, к какому она привыкла в детстве. Cад возле дома Кобольда был слишком декоративный, а такой вот настоящий осенний свет можно было, наверное, увидеть только в настоящем саду.

Здесь же, в Сретенском, сад был не просто настоящий, а какой-то бесконечный. Он начинался у самого крыльца и спускался к реке, которая, если смотреть на нее из окна, казалась бесконечно далекой. А потому и бесконечности сада удивляться не приходилось.