Книга Андропов вблизи. Воспоминания о временах оттепели и застоя - Игорь Синицин

Андропов сначала очень рассердился, когда я в его день рождения принес ему в подарок эту картину. Юрий Владимирович совершенно не терпел подношений, и я знал это. Но я просчитал, что самый знаменитый памятник старины Карелии, где в годы Великой Отечественной войны Андропов возглавлял партизанское движение, несколько ослабит его гнев. К моему большому удовольствию, картина Володи Афонина ему понравилась. Я рассказал шефу о том, что Володя является одним из лидеров нонконформистов. Юрий Владимирович принял этот подарок. Однако, по своему обыкновению, он не унес его домой, как это сделали бы 999 из 1000 его подчиненных. Он распорядился повесить картину Володи в комнате отдыха, где стояли его кровать для дневного сна и парикмахерское кресло. Позже он говорил мне, что этот карельский пейзаж удивительно умиротворяюще действует на него…

Значительную часть работы 5-го управления занимала борьба с диссидентами. И хотя инакомыслящих не прибавилось значительно по сравнению с хрущевскими временами, когда по политическим мотивам было репрессировано, по моим подсчетам, около двух тысяч человек и впервые открылись психиатрические лечебницы для принудительного заключения в них здоровых людей, не согласных с советской властью, в КГБ появился значительный штат офицеров, занимавшихся только вопросами диссентства. Помимо отдела студенческой и неорганизованной молодежи, который наблюдал за хиппи, панками и начинавшими появляться советскими фашистами, отдела по работе с творческой интеллигенцией, куда входила вся агентура в Союзах писателей, художников, композиторов, архитекторов и подобных профсоюзов, групкомов и прочих, был сформирован специальный отдел, который вел борьбу с известными инакомыслящими, такими как академик Сахаров, его жена Елена Боннер, писатель Солженицын, и другими литераторами, учеными, имевшими собственную авторитетную точку зрения на развитие гражданских прав и свобод в Советском Союзе, отличную от взглядов ЦК КПСС и его политбюро. Это было позорно для страны, рекламировавшей свою «социалистическую демократию».

За диссидентами так плотно следили, что знали, например, в какой сугроб в Рязани прятал Солженицын свои рукописи, чтобы «бесконтактно» передать их через западных корреспондентов в Москве на Запад. Велось грубое прослушивание всех телефонных разговоров диссидентов не только друг с другом, но и отслеживались все их абоненты и устанавливались дальнейшие связи знакомых…

Вместе с тем, имея довольно широкие взгляды на мир, Юрий Владимирович слишком упрощал проблему инакомыслия в Советском Союзе. Он не хотел видеть в ней тягу людей к свободе, борьбу против полнейшей регламентации жизни в советском казарменном коммунизме. Несколько раз, и не только с глазу на глаз со мной, но и публично, он заявлял, что если бы государство могло обеспечить население колбасой, то в стране не существовало бы никаких диссидентов. Будучи материалистом-ленинцем, он переводил таким образом вопрос из сферы духовной в плоскость желудочно-кишечного тракта. При этом он почему-то не учитывал, что, когда в годы хрущевской «оттепели» было значительно больше колбасы в магазинах, чем в 70-х годах, появились сотни инакомыслящих. А во время работы Юрия Владимировича в КГБ и участия в заседаниях политбюро, когда из окрестных областных городов вокруг Москвы в столицу выезжали на автобусах и электричках десятки тысяч людей за колбасой и сливочным маслом, которые еще можно было найти в центральных московских магазинах, в стране насчитывалось не более сотни известных диссидентов.

Однажды беседуя с Юрием Владимировичем о материалах очередного заседания политбюро, я рассказал ему свежий, только что услышанный мной анекдот об инакомыслящих. В шутке говорилось о том, что общественность делит население на три категории: «досиденты», «сиденты» и «отсиденты». Юрий Владимирович терпеть не мог анекдоты вообще, а антисоветские в особенности. Он наморщился от «новинки» как от зубной боли. Потом принялся в который раз объяснять мне, что диссиденты особенно опасны сейчас, когда страна испытывает большие материальные трудности. А открытость информации и упразднение цензуры для населения будут возможны через две-три пятилетки, когда у людей повысится культура отношений, самодисциплина и придет материальное благополучие.

Впрочем, тогда проблему инакомыслия я воспринимал несколько отстраненно, как и множество советских людей, зомбированных коммунистической пропагандой. Я верил тому, что писалось в советской прессе и говорилось в КГБ о Сахарове, Щаранском, Солженицыне. Читал с интересом подготовленную Управлением «А» (дезинформация) и выпущенную издательством АПН по его заданию и под именем чешского публициста Ржезача книгу «Спираль измены Солженицына». Пожалуй, только бури гласности в конце 80-х годов и передачи радиостанции «Свобода» серьезно подорвали мои идеологические устои. Подлинные факты о Ленине, Сталине, Дзержинском, Хрущеве и других партийных вождях, подлинные, а не фальсифицированные, тенденциозно отредактированные и сокращенные документы из архивов по истории тоталитарного государства, развеяли мои иллюзии, которые относились, в частности, и к Андропову, и к Горбачеву. Особенно стыдно мне было видеть на экране телевизора, как Горбачев, ведший заседание Съезда народных депутатов СССР, грубо прервал выступавшего с его трибуны замечательного гуманиста и ученого Андрея Дмитриевича Сахарова. И как ужасно было думать о том, что это хамство Горбачева могло стать столь сильным потрясением для Сахарова, что у великого гражданина и правозащитника буквально на следующий день после окрика Горбачева остановилось сердце…

Кстати, в ПБ Андропов и Брежнев ставили вопрос о возможной поездке академика Андрея Дмитриевича Сахарова в Норвегию для получения им Нобелевской премии мира за 1975 год, присужденной ему Нобелевским комитетом в Осло. Юрий Владимирович и 5-е управление не боялись того, что великий ученый и общественный деятель останется в эмиграции на Западе. Но эксперты министра обороны Устинова этого не допустили. Они заявили о том, что гениальный мозг ученого, создавшего первую водородную бомбу, может быть, в политической борьбе с Системой чуть утративший научную остроту, способен в свободных условиях придумать еще нечто такое, что перевернет все понятия о современном оружии. Вполне возможно, что так и было бы, если б Сахаров освободился от бесчеловечного, всеподавляющего тоталитаризма.

Времена после «оттепели» постепенно менялись. О гражданском обществе в СССР мечтали только самые светлые умы. И возможно, что снижение числа репрессированных или высланных из страны инакомыслящих объясняется тем, что в бытность Андропова на Лубянке старались меньше сажать людей. Но не из-за роста либеральных идей в самих карательных органах, а чтобы не раздражать Запад крайне негативным положением с правами человека в СССР. Бобков, а с его подачи и Андропов, старались провести с новыми и новыми бунтарями для начала так называемые профилактические беседы. Многие, боясь грядущих репрессий, на таких беседах «ломались», и тем самым число упорных и открытых критиков советской Системы росло не очень быстро, но все-таки росло. Колбасы становилось все меньше и меньше, а членов политбюро, требующих более строго наказывать за диссидентские мысли, — все больше. Андропову, чтобы не демонстрировать Западу лицо сурового полицейского государства, приходилось апеллировать к Брежневу как к руководителю, не заинтересованному в славе сатрапа, чтобы саботировать выполнение самых жестких указаний политбюро о борьбе с инакомыслием. «Добренький» Брежнев тоже не хотел оставаться в истории злым тираном. Он поддерживал Андропова и КГБ в деятельности по некоторому сокращению числа преследовавшихся за инакомыслие…