Книга Шолохов - Валентин Осипов

Дополнение. В ноябре, когда Москва оказалась под угрозой падения, Сталин позвонил по прямому проводу из Кремля Жукову в его фронтовой штаб с неотступным вопросом: «Вы уверены, что мы удержим Москву?! Я спрашиваю вас это с болью в душе. Говорите честно, как коммунист».

Ответить ему мог и Шолохов. Он распознал в своем народе то, что переложил на бумагу столь проникновенно: «Жертвы, принесенные во имя спасения Родины, не убавили наших сил, а горечь незабываемых утрат не принизила нашего духа…»

Как раз в это зимнее время (а установилась уже жестокая зима) в дневнике генерал-фельдмаршала фон Бока появилась запись: «Представление, будто противник перед фронтом группы армий („Центр“. — В. О.) был „разгромлен“, как показывают бои за последние 14 дней, — галлюцинация».

Свидетельства друга Лугового

Октябрь. Редактор Ортенберг подписал приказ с именем военного корреспондента М. А. Шолохова — быть на Южном фронте. И разрешил короткую командировку на Дон — эвакуировать семью.

Шолохов побывал дома двумя наездами. Сначала оповестил семью об отъезде. Потом на машине умчался в Ростов, в штаб фронта. Затем снова в Вёшки — за семьей.

…Сборы к отъезду. Брат жены отказался уезжать — готовился стать партизаном. Маму уговаривали долго, она все никак не соглашалась: помру на родной земле, не хочу бросать на произвол судьбы ни дом, ни скотину.

Что взять с собой? Главное богатство — рукописи двух романов и переписку — уложили в ящик и закопали в сарае. Еще в одной яме схоронили охотничьи ружья.

О тех днях остались воспоминания райкомовца Петра Лугового. И о том, что Шолохов подарил ему свою фотографию с такой надписью: «За товарищество, за дружбу, которая в огне не горит и в воде не тонет. За нашу встречу и за нашу победу над окаянным фашизмом! Твой Шолохов. 11 октября 1941 г…».

И о том, как чуть не погибли: «Шолохов поехал в штаб Южного фронта, в дорогу он взял меня, мне нужно было в обком, нас обстреливали с воздуха немецкие самолеты, бороздившие небо над Каменском. Уцелели мы каким-то чудом, одна очередь прошла прямо над головой, вторая — слева, разбив боковое стекло, третья — справа, в 20–30 сантиметрах от машины…»

Запомнил Луговой и то, каким был Шолохов в качестве военного корреспондента: «Беседовал с военнопленными немцами, ездил на передовую. В этих поездках Шолохов простыл, заболел и был помещен в госпиталь. Откуда скоро вернулся, заявив, что, когда идет война, ему нужно работать».

Осталась запись и самого Шолохова о встречах с пленными; она интересна как «кухня» журналистской профессии: «Немец. 24 года. Фриц Нуль 274 т 94 тд 26. 12 Урож. Кельна, ефрейтор, в армии с февр. 1940 г., был во Франции 3 м-ца, отец рабочий. Небольш. роста, круглолиц. Черные глаза, полуофицерские брюки, почти красив, узкоплеч. Сапоги, шерстяные носки и бумажные (обычно имеют портянки парусинов., носки), папиросы немецкие по 6 штук».

15 октября Шолохов привез семью в волжскую слободу Николаевскую. Разыскал дорогу в райком — секретарю запомнилось: «Ранним утром ко мне в кабинет зашел невысокого роста военный с четырьмя „шпалами“ в петлицах, в длинной кавалерийской шинели, серой шапке-ушанке. Представился: „Полковой комиссар Шолохов“. В первую очередь конечно же поделился мыслями о положении на фронте. Фашисты рвались к Москве. Михаил Александрович сказал: „Лезут гады, как саранча. Но ничего, остановим. Должны остановить“».

Секретарь райкома уговорил Шолохова выступить перед курсантами местного военного училища; они уходили на фронт.

Шолохов двадцать лет не знал, что его «Тихий Дон» тоже способствовал победам как раз в это близкое к катастрофе время, да где — за рубежом. В 1961-м ростовский шолоховед Константин Прийма получил письмо из Болгарии, от одного из героев этого романа — командующего повстанческой армией на Дону Павла Кудинова, с 1920-го эмигранта. В нем было такое признание от имени тех, кого фашисты вербовали в спецдивизии: «Те казаки, кто читал роман М. Шолохова, как Откровение Иоанна, кто рыдал над его страницами и рвал свои седые волосы (а таких было тысячи), — эти люди в 1941 году воевать против Советской России не могли…»

Многие мысли романа стали созвучны воюющим в эту лихую для родины годину; они натыкались на такие в нем речения, которые сами в душу просились: «Помните одно: хочешь быть живым, из смертного боя целым выйтить — надо человечью правду блюсть» (Кн. 1, ч. 3, гл. VI) или — «Поднявши меч браный от меча да погибнет. Истинно» (Кн. 3, ч. 6, гл. XLVI).

Было и утешающее для тех, кто в тылу получал скорбные похоронки: «Травой зарастают могилы — давностью зарастает боль. Ветер зализал следы ушедших — время залижет и кровяную боль, и память тех, кто не дождался родимых и не дождется, потому что коротка человеческая жизнь и не много всем нам суждено истоптать травы…» (Кн. 2, ч. 5, гл. I).

…Военные будни. Украинский поэт Андрей Малышко запомнил свою встречу с Шолоховым как раз в то время, когда немцы уверовали, что Москве «капут»: «Поздним вечером в номере гостиницы „Москва“, где мы тогда сидели, зазвонил телефон. Звонил Михаил Шолохов, возвратившийся из кавалерийского корпуса Белова. Через полчаса он и сам явился в белом фронтовом кожушке и в шапке ушанке, уставший, но очень подвижный, разговорчивый. Когда он здоровался, я увидел его большие синие мудрые глаза, которые, казалось, смотрели прямо в душу. На ужин у нас были холодная картошка в „мундире“, немного хлеба, кусочек сахара и кипяток, который мы именовали чаем. Михаил Александрович сел с нами за стол и вытащил из своей походной сумки еще банку каких-то консервов — так что ужин вышел на славу». Не забыл, что звучала поэзия: «Я читал стихи из книги „Украина моя“, в которой вспоминается и седой Днепр, и вся наша Родина, что страдала и горела тогда в огне».

Шолохов не раз бывал у кавалеристов — тянет к ним. Однажды, а было писателю уже много лет, я поведал ему, что довелось познакомиться с одним видным полководцем — тот попросил напомнить писателю, как во время войны он и еще несколько командиров-конников вручили ему шашку. Михаил Александрович тут же в отпор: «Нет, шашку не вручали, врет, они мне заменили в петличках эмблемку. У меня была эмблема с мишенью и скрещенными винтовками, пехота, а они предложили поменять на кавалерийские. С сабельками. Но это определяется по приказу, а не просто так… Я отказался. Так два здоровых… два дюжих молодца держали меня за руки и свинтили старые. Потом подаренные — кавалерийские — бросили в стакан с водкой и предложили выпить, обмыли, значит… Было это под Москвой, в корпусе генерала Доватора. Правда, его уже убили. Командиром стал другой».

Со Сталиным вдруг случилась встреча — допросная. «Вызывают меня в Москву, — начал он вспоминать для меня, — сказали: „Прими участие во встрече с иностранцами, очень важно рассказать им о том, как у нас…“ Ладно, отвечаю, прибуду. Прибыл. Фронт-то недалеко. В гостинице привел себя в порядок, переоделся и в ВОКС (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей. — В. О.). Поднимаюсь по мраморной лестнице — уже отвык. Взошел в зальчик, смотрю за столиком один мой недруг — писатель. Сидит в коверкотовом костюме… А на столике бутылки с крюшоном и фрукты… Он обо мне слух пустил, будто я оставил семью под немцем и сам к ним собираюсь. Так мне рассказали. Ну, что — я ему все и выложил: „Эх, говорю, ты и…“ По-русски! Напрямую. И ушел — не остался. Вернулся в гостиницу, позвал кое-кого из знакомых писателей — выпили. С обиды…»