Книга Французский дворянин - Стэнли Джон Уаймен

Она молча продолжала смотреть в сторону, играя сорванным цветком шиповника.

– Это средство, – сказал я, напрасно прождав ее ответа, – любовь. Несколько месяцев тому назад без всякого повода я полюбил вас. Я любил вас без всякой надежды на взаимность, помимо своей воли и желания. Я счел бы себя сумасшедшим, если бы тогда же сказал вам об этом. Но теперь, когда я обязан вам жизнью, когда я в лихорадке пил из ваших рук, днем и ночью видел вас у своего изголовья; когда в дни горя и тревоги я познал в вас доброту и нежность моей матери; когда не быть с вами стало для меня жестоким горем; а единственной радостью – видеть вас, – неужели же теперь вы скажете, что с моей стороны слишком смело надеяться, что найдется мостик через эту пропасть?

Я остановился, чтоб перевести дыхание, и увидал, что она вся дрожит.

– Вы говорите, что есть мостик? – пробормотала она.

– Да! – ответил я хриплым голосом, тщетно стараясь заглянуть ей в глаза: она смотрела в сторону.

– Да, но не одна ваша любовь, – сказала она почти шепотом. – Ваша, да, но и… моя. Вы много говорили об одной и ничего о другой. В этом вы неправы; я ведь все еще горда. Я не перейду вашей пропасти из-за какой-то вашей любви.

– Ах! – воскликнул я в отчаянии.

– Но, – продолжала она, взглянув на меня так, что я сразу все понял. – Но я готова перейти пропасть, потому что люблю вас, – перейти раз навсегда, и жить по ту сторону всю свою жизнь… если мне можно жить с вами.

Я упал перед ней на колени, покрывая поцелуями ее руки в порыве радости и благодарности. Она потихоньку отняла их у меня.

– Если хотите, сударь, поцелуйте меня в губы. Если же вы не захотите, никто в мире не поцелует их.

После этого объяснения мы, понятно, уж ежедневно гуляли по лесу; и по мере того, как мои силы восстанавливались, наши прогулки становились все продолжительнее. Мы наслаждались все время – с раннего утра, когда я приносил букет цветов моей милой, до позднего вечера, когда Фаншетта отрывала ее от меня. Часы летели, полные тысячи прелестей – любви, солнышка, журчащих ручьев, зеленых лужаек, где мы сидел вместе под душистыми липами, болтая обо всем, что приходило в голову, в особенности же о том, что нам когда-либо думалось друг о друге. Иногда, при закате солнца, мы говорили о моей матери. Раз – это было при солнце, когда вокруг жужжали пчелки, а кровь кипела в моих жилах, – я заговорил о моем дальнем родственнике, Рогане. Но мадемуазель и слышать о нем не хотела, шепча мне на ухо:

– Я перешла пропасть, мой милый, перешла.

Но время шло. Первым не выдержал Франсуа.

Томимый нетерпением юности и убедившись, что мадам никуда не торопится, он покинул нас и возвратился в свет. Затем нас потрясли вести о великих событиях. Французский король и король Наваррский встретились в Туре, обнялись перед громадной толпой и отвергли Лигу, что вызвало побоище в предместье Сен-Симофорьен. Вскоре после этого мы услышали об их выступлении с 50.000 воинов обеих религий в Париже, для примерной расправы с Лигой. Стыдно признаться, но я задумывался все больше и больше над этими вестями. Наконец, мадемуазель, заметив мое беспокойство, сказала как-то, что нам пора отправляться.

– Итак, – прибавила она, глубоко вздохнув, – конец нашему счастью!

– Так останемся здесь! – сказал я, как безумный.

– Вспомните, что вы мужчина, – ответила она с серьезной улыбкой. – И таким вы должны быть. А для мужчины нужно еще кое-что, кроме любви. Завтра едем!

– Куда? – удивленно спросил я.

– В лагерь под Парижем! Мы возвратимся открыто, днем: мы не сделали ничего постыдного. И отдадим себя на суд короля Наваррского. Вы поместите меня к Мадам Катерине[107]: она наверно не откажется приютить меня. А вот тебе, мой милый, останется только заботиться о самом себе. Пойдемте же, сударь, – продолжала она, кладя свою ручку в мою и заглядывая мне в глаза. – Надеюсь, вы не трусите?

– Никогда еще я не боялся так, – отвечал я, вздрогнув.

– И я тоже, – прошептала она, склоняя свое личико к моему плечу. – А все-таки мы отправимся.

И мы отправились. Возвращаться пред очи Тюрена, который, конечно, находился в свите короля Наваррского, – такая дерзость почти лишала меня духа. Но я видел тут и свою выгоду. Такое предприятие выдвигало нас всем на глаза: оно давало мне повод мужественно встретить недоброжелателей. Подумав немного, я согласился, выговорив только одно условие – ехать в масках, пока не достигнем двора, и по дороге всячески избегать любых историй.

ГЛАВА XIV

Ссора в гостинице

Мы отправились в путь на следующий день, как и предполагали. Но не легка была наша задача – оставаться незамеченными. Известия о последних двух победах короля, в особенности же уверенность, которую они поселили в умах, будто спасти Париж теперь могло только чудо, побудили двинуться в путь такую массу народа, что все гостиницы были переполнены: нам постоянно приходилось быть в толпе и подвергаться разным встречам. Иногда положительно некуда было укрыться: приходилось ночевать в поле или в каком-нибудь сарае. Кроме того, проходившие войска забрали весь фураж и провиант, так что за все приходилось платить баснословные цены. Нередко даже после утомительного дневного переезда мы не могли нигде найти достаточно пищи ни для нас, ни для наших лошадей.

При таких обстоятельствах я, конечно, мог только радоваться чудесной перемене, происшедшей с моей госпожой. Она переносила все без ропота, без единого недовольного взгляда или слова. Она держала себя так, словно старалась убедить меня, что ее пугает только одно – предстоящая разлука со мной. Я же, если не считать нескольких мгновений мрачного предчувствия, чувствовал себя в раю, находясь рядом со своей госпожой. Своим присутствием она согревала для меня и свежесть раннего утра, когда нам предстоял целый день пути, и вечернюю сырость, когда мы ехали рядом рука об руку. Мне не верилось, чтобы это был я – тот самый Гастон де Марсак, к которому она некогда относилась с таким презрением и пренебрежением. Господу Богу известно, как благодарен я ей был за ее любовь. Не раз, вспоминая о своих сединах, я спрашивал ее, не раскаивается ли она в своем поступке. И всегда слышалось «нет!», причем в глазах ее светилось такое счастье, что я не мог не верить ей и снова благодарил Господа.

Мы приняли за правило, хотя и не совсем удобное, – появляться в народе не иначе, как в масках, особенно по мере приближения к Парижу. Правда, это обстоятельство возбуждало всеобщее любопытство и вызывало различные толки на наш счет; но нам все же удалось, без помех и не будучи узнанными, добраться до Этампа[108], в двенадцати лигах от Парижа. По массе народа в главной гостинице и по беготне курьеров нам не трудно было заключить, что поблизости должна находиться армия. Просторный двор гостиницы был полон народа и лошадей – нам с трудом удалось проложить себе дорогу. Все окна в доме были отворены: мы могли видеть массу людей, которые сидели за столами и торопливо ели и пили, очевидно страшно спеша куда-то. У ворот и на ступеньках лестницы сидели и стояли солдаты вперемежку с прислугой и какими-то оборванцами, которые задевали прохожих, провожая их насмешками и ругательствами. Со всех сторон слышалось пение, перемешанное с бранью и ржанием коней, с хохотом и «ура!» нищих, приветствовавших приезжих. Все это тревожило меня, и я неохотно помог дамам сойти с коней.