Книга Гладиаторы - Джордж Джон Вит-Мелвилл

Сердце юной девушки трепетало, и смутные надежды, которые она с трудом могла определить, возникли в ее уме. Она любила его очень горячо. Они спали под одной крышей, ели за одним столом. Несмотря на все опасности войны, к каким она теперь привыкла, они виделись каждый день, но этого ей было уже мало: теперь ей недоставало еще чего-то. И, видя, как он говорил с ее отцом, она жалела не о том, что их краткое свидание нарушено, не о том, что ей удалось, как хотелось бы, поздравить его — не жалела потому, что неопределенные надежды, возникавшие в ней, казалось, сулили ей больше счастья, чем она могла бы вынести.

Элеазар снял свой шлем и сделал знак Эске, чтобы он сделал то же самое. Затем он наполнил кубок вином и, с удовольствием отпив из него половину, протянул остальное собеседнику. Несколько минут он прогуливался по комнате, погруженный в размышления, все еще в латах и с саблей. Затем, быстро обернувшись к Эске и положив ему руку на плечо, сказал ему:

— Ты ел мой хлеб, Эска, и пил из одного со мною кубка. Ты теперь для меня как бы сын. Хочешь ли ты повиноваться мне?

— Так же, как сын, — отвечал бретонец, для которого подобный вопрос, казалось, сразу открывал путь к выполнению его самых дорогих желаний.

Элеазар не заметил восторженности в его словах. Может быть, его ум был слишком поглощен общественными интересами, чтобы он мог думать о своих личных делах. Может быть, он смотрел на Эску только как на меч, висящий на боку, и видел в нем только прочное и полезное оружие, которое можно оставить, когда пройдет надобность борьбы. Но всего возможнее, его намерения были честны и, добившись спасения своей страны, он стал бы руководствоваться самыми нежными побуждениями отца и друга. Теперь же у него была в виду одна цель, и никакое соображение любви или пристрастия не могло заставить его отступить от нее на йоту.

— Оглянись кругом, — сказал он, — и подивись, видя в этом самом доме в уменьшенном виде Иудею и, в частности, Иерусалим. Взгляни, как стены моего дома красивы и величественны, как богаты его украшения, как дорого стоят занавесы и обшивки. Вот тут слоновая кость, сандальное и кедровое дерево; там разноцветные ткани, пурпурные одежды, дорогой холст, серебряные вазы и золотые кубки. Здесь в изобилии благовония и вино, а между тем у нас только несколько горстей ячменя, и, если бы даже те странники, которых некогда насытил мой праотец Авраам в долине Мамвре, пришли сегодня к моей двери, где бы мог я найти ягненка, чтобы заколоть его и накормить их? В этом доме есть все, кроме одного предмета первой необходимости, без которого все остальное бесполезно, — кроме насущного хлеба, дающего человеку силу выполнить свое ежедневное дело. И то же самое во всей моей стране. У нас есть оружие, люди, богатство и нет того, что сделало бы это драгоценным для защиты, нет той непреклонной надежды на себя и на свою веру, в которой народ ежедневно находит все нужное для себя, как и свой насущный хлеб. И в эту минуту в городе есть люди, которые хотели бы выдать Иерусалим язычникам, не желая нанести ни одного удара ради его защиты.

— Позор на их головы! — горячо воскликнул бретонец. — Хоть я варвар и чужестранец, но я клянусь умереть здесь, прежде чем римский солдат осквернит своей ногой порог храма.

— Ты воин, — отвечал Элеазар, — и сегодня ты доказал это. Как с воином, я советуюсь с тобой о возможности нашей защиты. Ты видел последствия битвы при башне Антонии и доблесть десятого легиона. Мы не можем вынести другой подобной атаки, если наши укрепления не будут восстановлены. Нам нужно выиграть время. Что бы ни было, какой угодно ценой, нам необходимо выиграть время.

— В два дня брешь может быть укреплена, — отозвался Эска, — но Тит — опытный солдат. Сегодня он наблюдал за нами с вышины башни. Он не отложит натиска дальше завтрашнего дня.

— Необходимо, чтоб он отложил его дальше, — настойчиво сказал Элеазар. — Я сделал свои приготовления к обороне, и меньше чем в два дня город снова будет неприступен. Слушай, Эска! Ты не знаешь встреченной мной оппозиции и той ненависти, какую я навлек на себя, пренебрегши ею. Я искал повсюду средства защитить город и через это дал моим врагам оружие, каким они непременно воспользуются для моей погибели. Не я ли взял священный жертвенный елей и, вскипятив его, лил на головы нападающих, и разве Иоанн Гишала вместе с грабителями не обвинит меня в святотатстве, когда это станет известным? Еще сегодня я овладел небольшим количеством мякины, оставшейся в городе, чтобы наполнить ею мешки и посредством последних сделать бесполезными удары того тяжелого снаряда, какой солдаты называют «победой». У нас почти не остается хлеба, и не один голодный человек заснет сегодняшней ночью, не вкусив даже жалкой, обещанной ему пищи, потому что ему не хватит мякины. Элеазар будет проклят в молитвах многих. Это жестоко, слишком жестоко! Но нет! Я никогда не оставлю своего поста, и потомки Иакова пожрут друг друга на улицах, прежде чем я сдам святой город язычникам.

Что-то похожее на слезу заблестело в глазах этого фанатика с железным сердцем, когда он говорил эти слова. Но его решение было непреклонно, и он говорил правду, признаваясь, что голод, в самой ужасной форме проявившийся на улицах, был бы для него менее гнусным зрелищем, чем появление гребня римской каски в стенах Иерусалима.

Его мозг усиленно работал с самого возвращения из боя, и он составил план, с помощью которого надеялся выиграть достаточно времени, чтобы еще раз обойти Тита. Но этот план можно было выполнить не иначе, как при содействии других и посредством измены, которую он сам с трудом оправдывал в своих глазах и которую, думалось ему, не одобрит его агент.

Хорошо известное милосердие римского главнокомандующего и его искреннее желание спасти, если возможно, прекрасный и священный город от разрушения, склоняло его терпеливо выслушивать во всякое время предложения евреев, имеющих целью временное прекращение военных действий. Казалось, Тит был не только врагом кровопролития, но и человеком необыкновенно расположенным в пользу противника, религию которого он уважал и к несчастиям которого относился с состраданием. Много раз воздерживался он дать распоряжение об окончательном и, вероятно, неотразимом натиске, надеясь, что город сдастся сам и он представит отцу эту прекрасную добычу, не обезображенную насилием, какому подвергся бы взятый приступом город. Великий полководец Рима был не только весьма искусным вождем своего времени — это был столь же благоразумный и предусмотрительный политик, сколь гуманный и великодушный человек.

Элеазар знал характер того, с кем ему приходилось иметь дело, но он заглушил в себе всякий голос чести, говоря себе, что дело Иуды выше всего. Однако в нем сохранялись еще инстинкты отважного человека, и он как бы уже предчувствовал возражения со стороны своего поверенного, открывая Эске план, при помощи которого надеялся обмануть Тита и выиграть для города несколько часов перемирия.

— Два дня, — говорил он, снова в возбуждении прогуливаясь по комнате, — два дня — это все, чего я прошу и в чем нуждаюсь. И мне во что бы то ни стало необходимы эти два дня. Слушай, юноша! Я испытал тебя. Теперь я могу довериться тебе, но ведь спасение Иуды зависит от твоей верности! Клянись же Богом Израиля, что ты никогда не откроешь тайны, которую я доверяю тебе сегодня. Она известна только моему брату, дочери и мне. Ты усыновлен мной. Клянись!