Книга Мендельсон. За пределами желания - Пьер Ла Мур

— Возможно, и не будет, — проговорила она с робкой надеждой. — К нам все так хорошо относятся, с тех пор как мы вернулись.

— Это так. Очень хорошо.

Феликс был удивлён теплотой приёма и решил, что никто так не популярен, как блудный сын. Герман Шмидт радостно приветствовал его: «Лейпциг был не Лейпциг без вас, герр директор. И оркестр звучал не так, когда дирижируете вы». Члены Гевандхаузского оркестра встали в первый день репетиции, приветствуя его овацией. Но больше всего Феликса растрогали его студенты. На своём столе он нашёл цветы и бархатный футляр с дирижёрской палочкой.

— Даже попечители кажутся почти дружелюбными, — сказал он, — кроме Крюгера, который по-прежнему ненавидит меня.

— Он ненавидит всех. Эльза передала мне, что однажды за обедом он заявил, что нужно выгнать из Лейпцига всех евреев и католиков.

— Знаю. Мне рассказал Христоф. Он думает, что Крюгер слегка не в своём уме. Такие люди есть повсюду. Но попечители как будто очень довольны тем, что я вернулся. Христоф произнёс одну из своих цветистых речей. — Его смешок перешёл во вздох. — Но боюсь, что всё изменится, когда станет известно, что я намереваюсь исполнить «Страсти». Им это совсем не понравится.

— Ничего не поделаешь. Всем угодить нельзя.

— В самом деле, — проговорил он, снова улыбнувшись, — есть люди, чьё неодобрение можно считать знаком отличия.

— А как ты собираешься приступить к этому? Что сделаешь прежде всего?

Феликс смотрел на Сесиль, вновь поражённый её практичностью. Она была дочерью набожного, мечтательного пастора, но она была также и дочерью здравомыслящего купца с твёрдыми кулаками...

— Откровенно говоря, ещё точно не знаю, — признался он. — Чем больше я думаю о «Страстях», тем больше меня пугают трудности их исполнения. Нам потребуется оркестр, солисты, певцы, люди, которые будут их готовить. Это колоссальный труд.

— Поэтому нам нужно всё обсудить и составить план, если мы хотим победить.

— А не идти ко дну со сверкающим оружием. — Его шутка не возымела действия. Она оставалась сосредоточенной, задумчиво сдвинувшей брови. — У меня есть идея, — продолжал он нерешительно. Я думаю, что мог бы сыграть фрагменты «Страстей» членам оркестра во время перерывов. Мы чередуем репетиции с маленькими десятиминутными перерывами. Я мог бы сыграть им партитуру «Страстей». Будучи музыкантами, они не могут не почувствовать красоту этой музыки. Может быть, они напишут петицию совету... — Он не кончил фразы, видя, как она энергично мотала головой. — Что тебе не нравится?

— Всё, мой дорогой, — сказала она, повернувшись к нему и гладя его волосы. — Ты забываешь, что эти люди бедны. Им нужен заработок, чтобы покупать еду, одежду для детей. Ты никогда не думал о деньгах, потому что имел их. Бедные же не думают ни о чём другом. Они бы слушали твою игру и думали о своей работе. Они бы никогда не пошли против совета, даже если бы «Страсти» были написаны самим Богом. Всё, чего ты добьёшься, — это сразу настроишь против себя весь совет.

— Может быть, ты права.

Она таки была права, и ему пришлось признать это со смесью восхищения и раздражения: восхищения оттого, что нашёл в ней реалистично мыслящего, благоразумного союзника, раздражения оттого, что сам оказался непрактичным и безрассудным.

— Что же ты тогда предлагаешь?

— Ещё не знаю. — Сесиль говорила, не глядя на него. Она убрала руку с его головы и прижала палец к подбородку — знакомый жест, означающий глубокую задумчивость. — Пока просто занимайся своим делом. Будь приветлив со всеми. Не говори ни слова о «Страстях» до концерта месье Шопена.

— Он будет на следующей неделе.

Сесиль кивнула.

— К этому времени мы что-нибудь придумаем. Или всё как-нибудь образуется.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что с нами Бог.

Она сказала это с покоряющей простотой, и он снова позавидовал её безоглядной вере.

— Давай на это надеяться, — произнёс он убеждённо.

— Так и будет, вот увидишь. — Она посмотрела на него распахнутыми голубыми глазами. — А я пока могла бы начать что-нибудь делать. Я наверняка смогу чем-нибудь помочь. Согласна на любую работу.

Феликс был тронут её желанием помочь, готовностью к самопожертвованию ради дела, которое мало для неё значило.

— Ты очень хорошая, — проговорил он с нежной снисходительностью, с какой отклоняют искренние, но бесполезные услуги ребёнка. — Я ценю твоё желание помочь, но боюсь...

— Я могу переписывать ноты, не правда ли? — предложила она, испугавшись собственной дерзости. — Ты мне покажешь, а я буду очень внимательна и сначала буду переписывать очень медленно.

Как он мог сказать ей, что переписывание нот — это искусство, что она запутается в лабиринте диезов и бемолей, в половинных, четвертях и восьмушках? Как он мог противиться призыву этих голубых глаз, теперь таких робких и молящих?

— Это было бы замечательно, — заверил он её, вложив в свои слова весь энтузиазм. — Просто замечательно... Но придётся переписать массу нот. Партии для певцов, для музыкантов. Кипы нот.

— Может быть, завтра, перед тем как уйти в консерваторию, ты дашь мне две или три не очень трудные страницы и, когда вернёшься, я покажу тебе, что сделала?

Помимо желания Феликса часть уверенности Сесиль пробилась сквозь стену его сомнений. Он больше не был одинок. У него был союзник — разумный, трудолюбивый, преданный до самой смерти... Первый робкий шаг к исполнению «Страстей» был сделан. Иоганн Себастьян Бах совершил свой первый переход...

— Я хочу тебе кое-что сказать, — прошептал он ей на ухо. — Я люблю тебя.

Она припала к нему жестом одновременно беззащитным и победным. Жестом беспомощного подчинения, который веками означал победоносную сдачу Женщины.

— Кстати, — заметил он в этот вечер, — не помню, говорил ли я тебе, но, до того как я поехал в Дрезден, Шмидт попросил меня дать ему один из хоров «Страстей». Он президент какого-то вокального общества. Они репетировали в моё отсутствие, и он хочет, чтобы я пришёл их послушать.

— А мне можно тоже пойти?

— Тебе?

— А почему нет?

— Ну...

Он поднял её на руки.

— Предупреждаю, это довольно-таки пёстрое сборище.

— Весь мир пёстрое сборище, не правда ли?

Она не могла продолжать, потому что он зажал ей рот поцелуем.

Концерт Шопена имел большой успех. Слухи о его любовной связи со знаменитой романисткой — ужасной дамой, которая курила, ходила в мужской одежде и писала книги о праве женщины на любовь, — создали вокруг его имени восхитительный аромат греха и вызвали ажиотаж в билетных кассах. Когда Шопен появился на сцене Гевандхауза, меланхоличный и элегантный, в сорочке с жабо и во фраке, то подтвердил всеобщие подозрения. Полногрудые матроны Лейпцига услышали в его музыке завуалированные полутона ласкающей порочности и реагировали с большим энтузиазмом.