Книга Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Сергею было так тяжело, что чувствовал: на краю. Что ещё придумают в ГПУ? Дадут ли делу ход? Теперь он у них на крючке. Больнее всего было предательство Толика. Разве не любил он его искренне и чисто, как умел? Плакал. Деньги не в счёт, не в них дело, не в «Стойле Пегаса», не в том, что сестре его не помогал. Только кошмарный вихрь закружился над его головой, Толик сразу написал письмо в «Известия»: мол, не с ним я… Там ещё подписи были Рюрика и Вадима. Только ерунда всё это. Он всё подделал! Хорошо, что письмо не опубликовали. Но он всё равно теперь знает, кто такой Толик.

Сергей решил лечь в санаторий для нервных больных. Сменить обстановку, скрыться хоть на время от всех ужасов. Он поэт, божья дудка, он здесь, на земле, чтобы писать стихи. Они его воздух, его назначение, его смысл. А вот этого-то делать почти невозможно в той ужасной воронке событий, что подхватила его, едва переступил порог родного дома, России.

Санаторий помещался на Полянке. Улица была старинная, широкая, прямая не по-московски и тихая. Галя с подругами носила ему еду. Навещали приятели. Однажды пришла Исида. На этой улице ей понравилась старинная церковь – сказочная, будто расписной леденец. Посидела, безмолвно, грустно, задумчиво и проникновенно глядя в глаза, будто говоря: «Видишь, видишь…», коснулась руки и ушла. После неё долго ощущал какое-то особое дуновение, словно след её движений, запечатлённых в воздухе. Всё ж никогда он не мог оторвать от неё взгляд…

А где-то в далеком Нью-Йорке пройдоха и рвач Ветлугин, так много споривший с Сергеем в письмах о смысле жизни, что он не в славе в веках, а в сегодняшнем богатстве и радости, написал в статье: «…Людям, ничего в жизни не создающим, никогда не понять, что к русской гордости – поэту Есенину – не пристанет грязь гаденьких статеек и интервью».

Одно время, сидя в санатории, Сергей думал, что его могут убрать по-тихому, случайным выстрелом например. Шум поднимать не будут, как с Гумилёвым, не за что его взять. А вот подойди к окну поближе, тут, на Полянке, – и схлопочешь шальную пулю. Это приводило его в паническое состояние. Невыносимо жить вот так – в страхе. Не жизнь, а жуть. Кто никогда не испытывал этого, не поймёт. Потому что ужасные картины терзают воображение. Что будет дальше с этим антисемитским делом? Когда суд? В январе? Или ещё ближе? Каждый раз вздрагивал, когда слышал в коридоре шаги. Не чёткие ли это шаги военных, не из ГПУ ли за ним пришли? Слишком памятны были ещё выстрелы на рассвете, которые глушились шумом моторов. Тогда они были беспечны и молоды, за спиной их была надёжная стена, их воспринимали как озорников и клоунов, им ничего не грозило. Теперь иное дело! Будто вдруг стал взрослым, а всё, что было до этого, до поездки по заграницам, до Исиды, – всё было детством, просто игрой. Настоящей забавой была и его подпольная деятельность по распространению листовок в типографии Сытина, когда в царской охранке он имел кличку «Набор». Всё равно это была игра, хотя и опасная. Что ж сейчас! Как в «Пугачёве»:

Нет, нет, нет! Я совсем не хочу умереть!Эти птицы напрасно над нами вьются.Я хочу снова отроком, отряхая с осинника медь,Подставлять ладони, как белые скользкие блюдца.

Без свидетелей затащат в кутузку и изобьют до смерти – вот его реальность. Надо всегда и везде ходить с кем-нибудь! Морока…

Всё кончено: весёлые скандалы, бешеный пыл юности, любовь женщин, но ему ничего не жаль. Он отскандалил. Иногда посещает странное чувство: некая прозрачность в теле, лёгкость безразличия ко всему, точно дыхание самой смерти. Его синие глаза точит червь тоски и кабацкий угар. Где ж его сила? Осталась с Исидой?

Что твой взор, голубее, чем небо,Для меня навсегда погас.Не больна мне твоя измена.

Он усталым таким ещё не был…

Старый мир устоев, православных традиций, тихих праздников – рухнул. Но людям нужны дни отдыха и торжеств, им нужно во что-то верить! Срочно требовались новая идеология, новая религия, новые ритуалы. Какими должны быть отношения между мужчиной и женщиной, как воспитывать детей, чему радоваться вообще? Весьма влиятельной в вопросах межличностных отношений в то время была старая революционерка Александра Коллонтай. Воистину, это была женщина, видавшая виды в своей жизни. Она была за полную свободу в отношениях и нежную «дружбу», которая должна только скрепить отношения истинных большевиков. А дети. Что дети? Им место в общественных лагерях, где их будут воспитывать вместе, прививать «правильный» взгляд на будущее нового человека…

Это был праздник «октябрин», посвящённый очередной годовщине революционных событий. Он проходил в Большом театре. За церемонией наблюдал ярый поборник новой идеологии Николай Бухарин и стареющая Клара Цеткин. Очень торжественно на сцену вышла молодая пара. В руках они несли новорождённую дочку. Подняв девочку вверх, под гром аплодисментов они посвятили её коммунизму. Потом Исида танцевала «Аве Мария». Горестная, как Богородица, знающая заранее, что ждёт её сына. Танец-молитва. Это были «крестины» на новый лад.

После, уже в гримёрке, Исида познакомилась с Коллонтай ближе, за бутылкой водки. Оказалось, у них много общего. Обе они понимали толк в любви и в мужчинах, обе не признавали семейного рабства и общепринятых условностей. Александра была старше Исиды лет на шесть и гораздо влиятельней в Советской России, хотя её уже готовились убрать подальше, на дипломатическую работу.

Узнав, что Исида участвовала в этой чудовищной церемонии, Сергей процедил: «Дура».

Самое обидное было в том, что в газетах поднялась вторая волна публикаций, направленная против них, четырёх поэтов. Заголовки гласили: «Прав ли суд?» Единомышленник Сосновского Волин призвал рабочих корреспондентов всех газет и пролетарских поэтов высказаться по данному вопросу, выделить Есенина как «застрельщика всей этой истории». И посыпалось… «Один выход – тачка», «Им нет места в нашей семье», «Сосновский прав – суд не прав», «Поэтов на суд рабкоров», «В семье не без урода», «Под народный суд!», карикатуры в журнале «Крокодил», и так далее. Сандро из Берлина писал Брюсову о Есенине, сладострастно упиваясь его бедой. Видимо, не забыл долга в три тысячи фраков и скамейки в Тюильри. Триумфа поэта, какого ему самому никогда не достичь, тоже не забыл. Где же их юные приключения, как же «мой последний, единственный друг»? Скамейка в Тюильри всё перевесила.

Сергей был вынужден написать гневное письмо Зинаиде, потому что Сашка Сахаров слышал, как та возмущалась поведением Сергея, сетуя на то, что его фамилия позорит её детей. Он согласен: пусть она выберет для его детей любую другую фамилию, так как не намерен причинять ей какое-либо беспокойство.

И таких штрихов в его нынешней жизни проступало множество.

В это тяжёлое для него время, когда всегда ходил грустный и подавленный, один раз лишь искренне обрадовался – когда увидел беспризорников, целой хулиганской бандой орудовавших на Тверской. Просто для развлечения они останавливали за колёса пролётки, в какую-то «барыню», катившую на лихаче, запустили комом грязи. Торговки от них в панике: надо спасать свой товар! Всё движение перекрыли. В лохмотьях, грязные, они никого не боялись. Милиционеры гонялись за ними без толку: раз – и врассыпную, два – и след простыл. Сергей воскликнул в восторге: «Это ж государство в государстве! Вот это сила». Написал о них стих «Папиросники». Себя чувствовал с ними заодно, так хотелось вернуться в детство. Но не всё высказал, что хотел, поэтому ещё написал одно стихотворение «Грубым даётся радость…». А он был всю жизнь нежным. Нежности нежней. Он хотел таким вот мальцам главное сказать: жизнь надо принимать, какая есть, а в душу свою не лезть. Слишком больно потом. И чем её унять?