Книга Росстань - Альберт Гурулев

Около редких и давно уже невидимых палаток огни погасли, и теперь во всей непроницаемо черной вселенной горел лишь его, Алексея Лахова, костер. Где-то за сопками, приглушенный расстоянием, зудел по-комариному на высоких оборотах мотор, и этот чуть слышный зуд успокаивал, тоненько точил навалившееся одиночество, убеждал, что жизнь на земле не вымерла, существует.

Прав был дядя Миша… А ведь была, была когда-то у Лахова — у Алексея Лахова — многочисленная родня. Десяток кровных дядьев и теток по материнской и отцовской линиям, их мужья и жены, которые тоже почитались близкой роднёю, распочковавшиеся потомством, приходившимся Алексею двоюродными братьями и сестрами, а дальше — уже их дети, общим числом…

Старшее поколение, такие, как дядя Миша, воспитанное на родовых устоях, каждый праздник то в одном доме, то в другом собирали великие застолья, словно устраивая смотр своему роду, и были те застолья веселы, многоголосы и будили чувство защищенности и силы. Алексей хорошо помнил эти застолья с песнями, с вином — песен всегда было больше, чем вина, — и счастливым духом людского единения.

Только где эти песни? Отгремели, отпелись, растаяли в вечности. И нет теперь дядьев и теток, пришло их время уходить из жизни, и разлетелись по свету их дети — кто сейчас где? — и стираются из памяти их лица и даже имена.

Как же так случилось, что он, Алексей Лахов, оказался один во всей этой беспроглядной ночи? Как же это случилось? И хоть кричи во все четыре стороны, не докричишься, никто тебя не услышит, да и некому слышать.

Лахов давил в себе слезы, но слезы тугим комком стояли в горле, рвались наружу, Алексей подскуливал и сам себе казался маленьким, затерянным, горько сиротствующим. И вспоминалась мать, которой уже никогда не будет, и, пожалуй, впервые, через несколько лет после ее смерти, Алексей почувствовал всю глубину и вечную, как черный космос, невосполнимость потери.

Да и плакал Лахов, пожалуй, впервые, если, конечно, не помнить детских слез. И, проплакавшись, он почувствовал странное облегчение, какую-то ясность в душе, хотя и тоска и одиночество никуда не ушли, но эти чувства сделались как бы светлее, и даже необходимыми ему, чтобы осмыслить мир и себя в этом мире. И уже не казалось, что он остался жив один во всем этом мире. Все воспринималось так, как оно и было на самом деле: был день, когда он встретил Ксению, и была ночь, темная, беспроглядная, ветреная, и был приступ отчаянной тоски. Но жизнь продолжается. Где-то по дорогам идут машины, совсем неподалеку стоят палатки, и в них спят или мучаются бессонницей и ночной тоской люди, в нескольких километрах отсюда спит Ксения. А где-то сейчас весело от яркого света, гремит музыка и улыбаются женщины.

Спать Лахову совсем не хотелось, он подбросил в костер оставшиеся дрова и теперь сидел и смотрел, как огонь снова набирал силу, как пляшут, сплетаясь, взмывая вверх и опадая, в каждый миг рождаясь и умирая, языки пламени. И была притягательная сила в этой колдовской пляске, и трудно было отвести от огня завороженные глаза.

* * *

Да, так оно и было тогда: он пошел с Гошкой в школу и, проходя по коридору, за дверью класса услышал распевный женский голос, показавшийся ему знакомым. Дверь класса была чуть приоткрыта, но недостаточно, чтобы увидеть говорившую, он потянул ручки на себя, потянул осторожно, дверь несмазанно пискнула, и Лахов увидел Ксению. Он тут нее прикрыл дверь и радостно заулыбался.

— Хреновый ты завхоз, — сказал он тогда Гошке. — Чего у тебя двери скрипят? Смазывать надо.

Гошка услышал радость в голосе Алексея, подмигнул и игриво спросил:

— Что, знакомая, да?

Школьный коридор в эту минуту был пуст, и развеселившийся Алексей схватил Гошку за ухо и назидательно-учительским тоном сказал:

— Разве можно так говорить о женщине? Чему тебя учили в школе? На первый случай я тебе оторву ухо.

Добрый Гошка крутил головой, давил в себе смех, и было по всему видно, что он рад радости Алексея.

— Она девка хорошая. — Гошка потирал покрасневшее ухо. — И одна. Тут один к ней пытался клеиться, да она его отшила. Так ты ее знаешь?

— Знаю, знаю, — удовлетворил Алексей любопытство братана.

— По университету, да? — не отставал Гошка. — Но она, однако, тебя много моложе будет. Лет на восемь, поди, будет.

— По университету. Только она училась, а я уже работал. Понял? И больше вопросов не задавай.

Да и что он мог еще рассказать Гошке о Ксении! И много и одновременно ничего… Он тогда работал в газете уже не первый год, пообтерся в редакции, набил руку, порастерял робость перед общением с незнакомыми людьми и вообще чувствовал себя в редакции своим человеком, когда стала приходить в отдел Ксения, студентка-филолог, решившая перейти на журналистику.

Видно, в счастливом месте родилась Ксения и росла в семье, где были доброта, любовь, умение понимать другого человека. Ласковая и чистая доброта исходила от всего существа Ксении, была в ее взгляде, улыбке, голосе, движениях рук, повороте головы. Но Ксения могла быть и резкой и непримиримой — Лахов и это позднее в ней узнал — отстаивая свою правду и доброту. И затосковало тогда сердце Лахова, затосковало просто так, без всяких планов и даже малых надежд: Лахов к тому времени был женат, и, как уже выяснилось, неудачно, ожидал ребенка и считал развод делом черным и невозможным — не было в его старшей многочисленной родне случаев развода, не было, и все тут, — и потому решил он пройти свой путь до конца.

Но, видно, приметила чуткая и переполненная добром душа Ксении неухоженную душу Алексея, а может, просто по-бабьи пожалела не унижающей мужика жалостью, так, как извечно жалели на Руси.

А вообще-то, больше ничего и не было. А могло бы быть. Могло.

В начале зимы вокруг той северной деревни, где тогда жил Гошка, стали шалить волки. Многие годы не было этой напасти, а в эту зиму сразу объявилось несколько стай. То ли где-то, в прежних местах обитания, выпали глубокие снега, и волки перебрались в малоснежные районы, то ли их погнала еще какая волчья нужда, и стронувшиеся из родных мест звери остановились в окрестностях деревни, стали вовсю разбойничать. Особенно стало страдать оленье стадо, и без того почти сошедшее на нет за последние два десятка лет в этом некогда оленном краю. То и дело оленеводы находили припорошенные снегом розовые кости. И теперь олени, увидев даже собак, бросались бежать. Хотя удивляться не приходилось: почти в каждом доме жил охотник, имевший по нескольку собак, и собаки, в непромысловый сезон получавшие довольно скудную кормежку, нередко сбивались в стаи, уходили в тайгу и рвали отставших от стада оленей. Собак посадили на цепи, но вольные волки продолжали делать свое черное дело. Подброшенную отраву волки не брали, осторожно обходили капканы и людские следы.

Промхозовское начальство всполошилось: стадо таяло. Если так пойдет, то как будут охотники без оленей добираться осенью до дальних зимовий, как туда завезут продукты, как выберутся после промысла к жилью? И было решено сделать что-то вроде волчьей облавы, всем мужикам деревни, не разучившимся держать ружье, идти в тайгу, и если не удастся добыть хищников, то, быть может, волки, напуганные многолюдством, переселятся куда-нибудь дальше, уйдут из этих мест.