Книга Рыба и другие люди - Петр Алешковский

Епископ, строгий слепой старик, пугающий гневом Господним, отпуская ему прегрешения, смирился – сила исповедующегося подавляла пастыря. Он долго и сосредоточенно молил небеса над коленопреклоненной фигурой – рука, ложащаяся на епитрахиль, не дрожала. Тепло передавалось голове – это было приятно.

Сейчас они шли, сохраняя боевой порядок, от площади к берегу реки, к многоголосой толпе, ноздри охотника ловили запах холодной влаги. Ветер бил в лицо, но не мог остановить воинов. Размеренно и твердо ступали кожаные сапоги по земле, по талому снегу, лязгало железо. Язычники боготворят воду и огонь, ветер и звёзды, князь привык к их богам, как привыкают или смиряются с неприятной чертой в характере близкого друга. Олаф-Гавриил и другие «немцы» колдовали над своим оружием – запретить их обряды князь не мог. Как воин, он даже понимал эту «веру». Иногда подолгу глядел на темно-синюю сталь дамасского клинка, как в магическое зеркало, о чем-то думал.

Глеб Святославич остановился, чуть не дойдя до первых рядов, – они пахли мокрой землей, кислой, плохо проквашенной кожей. Большая кровь была б сейчас опасна. Руки не поднял, только крепче сжал рукоять топорика. Воины замерли за спиной предводителя, громадный Ирленкойзер держал тяжелую секиру, что пук соломы. Глаза викинга начинали мутнеть, наливаться кровью. Сегодня подвиг мог обернуться бедой.

– Тор приходит, я становлюсь не я, а он, – прямодушно рассказывал воин, – вижу неистовых валькирий, гром боевого рога звучит в моих ушах.

Ему верили, видели в деле. В Киснеме, на Белоозере, где ловились отменные судаки, чудин ранил Олафа-Гавриила в плечо. Берсерк перекусил зубами древко стрелы, и… когда подбежали, все было сделано: шестерых данников с размозженными головами отправил он в свой Хелль, прямиком в смрадную глотку Дракона, – кровь стыла в жилах от их нечеловеческого визга. Остальные позорно бежали. Честь и слава – эти основные для дружинников слова отсутствовали в чудском языке. Лесные язычники – люди засады и предательства. Бесстрашие лишало их воли. Смерть для них многоглаза и зубаста, как зверь полуночный, как глупый идол, алчущий крови, они боялись ее. Вечером у костра князь самолично вы́резал наконечник из плеча – скандинав не издал ни звука, длинным языком зажал рану, а потом все лизал и лизал кровь, пока она не унялась.

Утром принесли дань. Ирленкойзер стоял у саней, смеялся от счастья как ребенок. Он не испытывал боли, не чтил серебра. Соболи, равно как и женщины, его не интересовали.

– Покажи, как селезень подзывает уточку, – приказал вдруг князь. По лицу Олафа-Гавриила пробежала тень – слава богу, гигант еще слышал, – мускулы лица расслабились, в недоумении уставился он на своего повелителя. – Давай, давай, все свои, – подбодрил Глеб Святославич.

Берсерк покорно растянул губы, издал непристойный звук, никак не похожий на птичий зов. Дружина грохнула от смеха. Ирленкойзер слыл плохим охотником.

– Учиться тебе еще надо, Гаврила, – примирительно сказал князь.

Шутка вывела дружину из озноба. Викинг будет теперь конфузиться, размышлять – умелое слово действует на него, как удар обухом.

В толпе, напротив, смех не поняли, грозно насупились. Князь смело шагнул вперед, навстречу недовольству. Мятежная сволочь отводила глаза.

Там, на площади перед собором, облаченный в святительские ризы, стоял ревностный епископ. Слепой старец, высоко держа в руках крест, проповедовал немногим верным – большинство стеклось сюда, к своему волхву, к своей поганой реке, что нарочно потекла вспять в плоское озеро. Но не в вере было дело – в жите, в подползающем голоде, в прошлогоднем недороде на Низу, в плохой нынешней зиме. Собственно, в землях голод уже выл и гулял, как последняя вьюга, кольцо сжималось, подступало к Великому Новгороду. Люди у реки знали его силу.

Волхв наплел небылиц, они поверили: по привычке и от испуга. Теперь чародей стоял против князя – крепкий, еще не старый, с чуть косыми лисьими глазами, как у всех у них, неревлян. Он один не боялся встречи.

– Значит, знаешь правду? – громко прокричал князь.

Волхв был похож на дерево у перекрестка дорог, что тайно наряжают к приходу весны, – весь в ленточках и разных амулетах. Он вдруг закатил глаза, завертел страшными белками – похоже, не расслышал княжеских слов. Рассказывали, что они пьют отвар из грибов, шляпки которых покрыты струпьями, как лица прокаженных. Тогда на них тоже накатывает – воображение уносит колдуна в иные миры, как берсерка в битве. Волхв вызывал в князе брезгливое отвращение, но повторять вопроса не стал из гордости. Наконец отрешенные глаза вынырнули из змеиного подземелья, пересеклись с княжескими – твердыми и трезвыми. Во взгляде кудесника блуждали недобрые искры иного света.

– Знаю, князь, я много знаю, – произнес он на выдохе, борясь с уводящими из этой жизни силами.

Злость вскипела, слепая и яростная, на миг затмила разум. Не думая о последствиях, князь закричал, перекрывая свистящий ветер:

– Предвидишь ли, что будет с тобой в сей день?

Огонь встал меж ними, его все ощутили, притихли, и только Олаф-Гавриил – пес на привязи – заскрежетал зубами. Его безумная сила влилась в князя Глеба.

– Великие сегодня чудеса сотворю, все увидите! – прокричал волхв, повернувшись вполоборота к толпе.

– Нет, не бывать! – припечатал князь Глеб, шагнул, вскинул топорик, рубанул по голове поганого грибоеда, по ничего не защищающей меховой шапочке.

Волхв упал. Черная и алая – две змеи бежали от ног князя, мешались с талым снегом и холодной землей, спешили к подземной Реке, прямиком в драконово логово. Толпа выдохнула, но князь опередил, не дал времени помыслить:

– Все слышали – вот вам чудо!

Выдержал мгновение, закричал снова:

– Жита хватит на целый город, завтра открываю амбары! Бегите на площадь, кайтесь перед лицом Святой Софии, епископ милосерд. А ну!

Последний возглас разбудил их – завопили, заобнимались и покатились в ворота на соборную площадь, недоумевая и стыдясь сотворенной подлости.

Глеб Святославич провожал их взглядом – непоколебимый и сильный. Унять дрожь в коленях все же не удавалось. Слава богу, никто ее не замечал – людей приковывало лицо. За спиной услышал, как по-детски радостно рассмеялся, изучая труп волхва, Олаф-Гавриил.

Слепой епископ как-то сказал:

– У нас есть дневные часы и ночные часы, у нас есть память, есть сиюминутные ощущения, и, наконец, у нас есть будущее, будущее, которого мы еще не знаем, но предчувствуем или боимся.

От темечка до пят князя сковало морозом, в глазах застыла синяя дамасская сталь. Взгляд против воли притянула река – ветер рвал с бурунов пену, ее клочья неслись над холодной водой. Волхов упрямо тек вспять – сила его была неистребима.

2

История эта случилась в одиннадцатом веке в Новгороде. Летопись скупа на слова, победа Глеба Святославича занимает на пергаменте несколько пространных абзацев. В сознании древнего автора она – назидательный пример превосходства христианства над язычеством. Отец, пересказывая ее мне, делал упор на судьбе. Простота решения поражала его.