Книга Страна коров - Эдриан Джоунз Пирсон

У штатного профессора, казалось, перехватило в горле, пока он говорил, и я с состраданием посмотрел на него, чтобы поощрить его слова.

– Но все это было в начале, когда вы сюда только прибыли, – сказал я. – Разве для вас с тех пор ничего не изменилось?

– Вообще-то нет.

– Даже после предоставления вольной?

– Да, и после предоставления вольной.

– Даже после того, как вас зачислили в штат?

– Даже в штате…

И тут человек затосковал.

– …Но знаете, от чего на самом деле больно?

Мы покачали головами.

– На самом деле больно то, что всю свою жизнь я посвятил преподаванию. Я отказался от собственных грез, чтоб можно было жить опосредованно, в грезах моих студентов. Я отсек все корни, что могли бы соединять меня с моей собственной родиной, лишь ради того, чтоб стать работником образования тут, в общинном колледже Коровий Мык. И пойдя на все эти жертвы – после стольких усилий и пота многих лет, – знаете, как меня называют в кампусе? Знаете, как мои коллеги – мои собственные коллеги! – называют меня?

– Нет…

– Для них я не преданный академик. Не ученый. Не мужчина. И даже не просто человек. Знаете, как все они меня зовут?

– Я мог бы высказать догадку…

– Для моей ровни я всего-навсего… штатный негроид!

Стол облетел коллективный «ах».

Человек покачал головой:

– Вы знаете, как от этого больно? Знаете, каково мне такое слышать? Быть известным как вот это – и ничего больше этого? Быть нишей в чьем-то сегменте рынка? Запоздалой мыслью в чужом демографическом обосновании? Символическим банджо посреди великой симфонии жизни?

Тут во мне шевельнулась совесть.

– Выступая от имени всей группы, – сказал я, – мне бы хотелось извиниться за это перед вами. Теперь мне понятно, насколько мы, возможно, заскорузли в собственных привычках. Вы примете от нас всех наше коллективное извинение?

– Да, – ответил человек. – Если оно искренно.

Я оглядел комнату.

– Мы искренни, шарага? – спросил я.

Группа кивнула.

– Так вы примете наше коллективное извинение?

– Да.

– Превосходно, – сказал я. – Мне стало легче.

Я двинулся было дальше, но тут впервые подняла руку преподавательница социологии.

– Так, профессор, – спросила она, – а как бы вам тогда хотелось называться? Если б у вас был выбор? Если б вы могли избрать собственный мандат, отличавший бы вас от остальных нас, здесь сидящих за этим вот столом, как бы вы предпочли именоваться?

Преподаватель затих, словно бы впервые над этим задумавшись.

– Ясно, что слово «негроид» следует отправить на покой. Польза от него давно уже пришла и прошла – словно старые колечки от пивных банок, которые мы некогда отрывали и выбрасывали. Или как само поколение постарше – с его манерой говорить и взглядом на мир, его субкультурой воспоминания, его древними речевыми оборотами и увядающими институциями, что ему по-прежнему дороги.

– И как же тогда?

– Кто его знает.

– Должно же быть что-то…

– Наверняка.

– Не могли бы мы тогда звать вас цветным?

– …цветным?

– Да, профессор. Как книжку с графическими рисунками, любовно раскрашенную малышом в нашем центре раннего детства. Будет ли уместно определять вас отныне и впредь как цветного?

– К такому нужно будет привыкнуть…

– Постарайтесь, пожалуйста.

– Приложу все силы, – сказал он.

– Здорово, – сказал я.

Я поблагодарил человека, и мы двинулись дальше.

* * *

Слушая, как цветной человек рассказывает о сложных задачах, встававших перед ним, пока он искал свое место в глубоких разногласиях Коровьего Мыка, я заметил, что несколько других участников, похоже, согласно кивают. И, ощутив возможность укрепить мужественное вступление этого человека, я посмотрел на других участников за столом, после чего обратился к одному из них конкретно:

– А у вас был сходный с этим опыт разделенности в Коровьем Мыке? – Я показал на человека, сидевшего с неофитской стороны стола. – Я спрашиваю потому, что вы, кажется, согласно кивали, покуда цветной мужчина делился с нами своей историей…

– Да, – ответил недавно нанятый профессор евгеники. – На самом деле, у меня действительно имелся очень похожий опыт. Если не считать того, что я чистокровный европеоид, что, разумеется, не так уж и незначимо. Очевидно, что это важное отличие – особенно здесь, в Коровьем Мыке. Но значит ли это, что я не могу разделять общие переживания с цветной личностью? Следует ли этому означать, что мы не способны питать те же надежды и тяготы? Те же несбывшиеся мечты? Нет! Лишь из-за того, что я трудоспособный хорошо образованный верхне-среднеклассовый праворукий гетеросексуальный протестант-европеоид мужского пола с явными перспективами на зачисление в штат, это вовсе не значит, что я не способен переживать то же мирское бремя и личные муки, как кто угодно другой.

– Не значит?

– Нет, конечно. И я переживал. Я в такой же степени жертва нашей бурной истории, как и все остальные. Хотя для меня все эти битвы происходили на ведомственном уровне.

Коллеги этого человека вокруг стола прислушивались к его словам с новой терпимостью. Он продолжал:

– Видите ли, меня наняли для того, чтобы я в кампусе разработал и расширил программу евгеники, внедрил элементы этой перспективной научной теории по всему спектру академических дисциплин. Работал в сотрудничестве со своими коллегами ради долгосрочного совершенствования наших студентов. Это, конечно, благородная цель, однако мне оказывается чертовски сложно обрести сцепление. К прискорбию, за исключением зоотехнических наук и нескольких прогрессивно мыслящих личностей на отделении автомобилистики, я столкнулся практически с полным нежеланием со стороны преподавательского состава включать евгенику в свою образовательную программу.

– И отчего так происходит, по-вашему? – спросил я.

– Не знаю. Они, похоже, в нее просто не врубаются. С виду кажется, будто они просто-напросто желают возложить прогресс культуры жертвой на алтарь укоренившейся традиции!..

– Мне знакомо это чувство! – сказала учительница эсперанто. – Поверьте, я совершенно отчетливо понимаю, о чем вы!

– Правда?

– Абсолютно. Потому что у меня ровно та же самая проблема! Хотя, конечно же, моя академическая дисциплина не так научна, как ваша, и склоняется скорее к гуманитарным наукам. Если вода – язык жизни, чем она, вне всяких сомнений, и является, я бы утверждала, что приобретенные языки ровно в той же мере – ее пастеризованное молоко. Только вообразите, как здорово было бы всем в Коровьем Мыке пить молоко! Говорить одной речью! Иметь универсальный язык, что сумел бы лакать ту влагу, какая присуща нашей общей душе. Особенно учитывая, что английский, похоже, в этом отношении нам не очень помогает. Поэтому пора попробовать нечто более действенное, верно? Отчего ж не второй язык, по поводу которого мы все можем прийти к согласию? Почему не язык, предоставляющий себя как раз для действенного общения? Вот моя жизненная миссия! К сожалению, обструкция моих коллег оказалась совершенно неоправданной…