Книга Петр Николаевич Дурново. Русский Нострадамус - Анатолий Бородин

М. М. Ковалевский утверждал, что П. Н. Дурново будто бы говорил «всегда с точки зрения государственной целости, и единства, и всемогущества администрации», и что «в его глазах люди существуют для правительства, а не правительство для людей»[763].

Разумеется, индивидуальная свобода – благо: она позволяет индивиду полнее реализовать свой потенциал, она и материально много продуктивнее. Однако нет оснований предполагать, что П. Н. Дурново, хорошо знакомый с западноевропейской жизнью, этого не понимал. М. М. Ковалевский был в этом отношении типичный либерал. «Либералы, – еще в 1890 г. с грустью констатировал В. И. Вернадский, – принимая права человека, не придают значения признанию государственного значения и целей России, забывая, что это conditio sine qua non[764] достижения ими прав человека». К 1920 г. жизнь еще более утвердила его в этом: «Никогда в истории не было примера, чтобы мозг страны – интеллигенция не понимала, подобно русской, всего блага, всей огромной важности государственности. Не ценя государственности, интеллигенция не знала и не ценила чувства свободы личности»[765]. П. Н. Дурново же был, по определению М. О. Меньшикова, «государственник чистой воды» с развитым чувством государственности[766].

Индивидуальная свобода невозможна там, где нет гарантии внешней и внутренней безопасности. Западная концепция индивидуальной свободы и сильно ограниченного правительства предполагает очень сильное государство; настолько сильное, что это не замечается и как бы само собою разумеется. Для России обеспечение внешней безопасности из-за ее геополитического положения и внутренней из-за разноплеменного населения, находящегося к тому же на различных ступенях общественного развития, всегда было задачей более сложной и более трудной, чем у любого западноевропейского народа. Поэтому в русской истории так значительна роль государства.

Узкие рамки индивидуальной свободы в России начала XX в. были обусловлены слабостью государства: оно плохо выполняло свои функции, не гарантируя ни прав личности, ни ее ответственности. В России, следовательно, путь к индивидуальной свободе европейского уровня лежал, как и на Западе, через дальнейшее усиление государства. «Рядом со страстью свободы, – справедливо заметил П. Б. Струве, – нужна и другая страсть – государственности и государственной мощи»[767]. П. Н. Дурново, вопреки утверждению М. М. Ковалевского, говорил всегда с точки зрения силы государства, его способности обеспечить внешнюю безопасность и элементарный порядок внутри – два первейших условия нормальной жизни народа. И если М. М. Ковалевский в этом случае не лукавил, то как государственный деятель он не выдерживает сравнения с П. Н. Дурново.

Не всегда понимали П. Н. Дурново и в правом лагере, упрекая в том, что он «не имеет цели действия, кроме разве порядка и чисто внешнего поддержания государства», что политика его была заземленной, «практически-жизненной»[768]. Трудно разделить эти упреки. Можно подумать, что оппоненты П. Н. Дурново не понимали, что порядок внутри страны и ее внешняя безопасность – это тот минимум, с которым и появляется возможность ставить и преследовать какие-либо цели, и не осознавали, что в начале XX века государство оказывалось неспособным этот минимум обеспечить. Принимая во внимание внутриполитическую ситуацию и международное положение империи, следует признать, что П. Н. Дурново был куда более реалист, нежели его критики.

С революционными идеями П. Н. Дурново познакомился в свои кадетские годы, однако идеалы французской революции не увлекли его. Констатируя это как факт, Д. Н. Любимов объясняет просто: П. Н. Дурново принадлежал к числу людей совершенно не восприимчивых к этим идеалам, «как есть люди совершенно не восприимчивые к музыке»[769]. Представляется, что иммунитетом к революционным идеям он обязан своей бабушке Вере Петровне, которая с помощью Н. М. Карамзина воспитала его патриотом, – он гордился своими предками, любил Отечество и хотел способствовать его благу и славе[770]. Патриотично настроенный юноша не мог разделить «слепую ненависть» Герцена к России[771].