Книга Медбрат Коростоянов (библия материалиста) - Алла Дымовская

Святоша-отец подошел, точнее, прицепился ко мне по собственной инициативе. Не поверите, зачем! Для покаяния. Проняло? Ага! Подумали, небось: не может быть! И правильно подумали. Чистое шапито. Номер а-ля неудавшаяся попытка чтения мыслей на расстоянии. Гаденький, хитренький, весь какой-то нарочито бескостный, хорошо еще, что без гранатки, едва заявившись в наш стационар, он тут же приклеился ко мне. И поволокся по пятам. Срочных дел у меня не было, а жаль, пришлось терпеть. Я успокоил себя, ну ходит следом, и пусть ходит, что-то бубнит невразумительное, мол, все его не понимают, или принимают не за того, или клевещут. Я даже в сердцах отбрыкнулся: никто о вас, товарищ Паисий, вовсе не вспоминает, когда вас нет, да и когда есть, тоже, ровно мимо пустого места. Святой отче и товарища моего проглотил, невозмутимо и покорно, и умаление его личностной значимости в глотке нимало не застряло. Покорность и полное смирение. А затем он понес несусветную, как мне показалось на первый взгляд, непотребную ахинею. Отец Паисий стал рассказывать мне о том, как его попутал бес, хотя никто его об этом откровении не просил. Он ныл, перхал, ловил меня за накрахмаленный рукав форменного халата, гундосил без устали свое, до тех пор, пока я не начал различать самые слова и скрытый за ними семантический фон.

– …иногда и липнет к рукам, во искушение, Господи прости. Неукротимый бес. Курочка по зернышку, и мнится, что в том малый грех. Ан-нет. То бес заманчивый, глядь, а на тебе уж ярмо яремное. Опять же, детишки, попадья, когда – выпить надо чарочку, жи-и-и-сть нелегкая, – он так и сказал малограмотно «жисть», хотя обычно изъяснялся на правильном русском языке. – …вот, вы думаете, что бога совсем нет. Выходит, и дьявола нет, в супротивную порядку. А кто же тогда мутит душу? Так и тщится замарать, поганый. А я что, я человече. Простите и вы меня…

– Да вам-то что в моем прощении? – я зацепился за последнюю фразу, слушал вполуха, но подозревал: просто так бурьяновский поп от меня не отвяжется.

– Как же-с? Как же-с? – ну, вот, и дохлые словоерсы реанимировал, фигляр Паисий все продолжал гнуть свое. – Как же-с можно без прощения?

– Слушайте, я ведь не патриархия, и не епископальная консистория. Не мое это дело, в ваших безобразиях разбираться. Впрочем, если угодно, то прощаю. Дальше что? – ох, лишь бы отстал, подумал я, и напрасно.

– Спасибо вам за милость вашу, – совсем угодливо и будто бы даже с удовольствием ответил отец Паисий. – А теперь вам надобно.

– Что мне надобно? – я ни лысого мерина уже не соображал, что он там несет, решил: совсем свихнулся батюшка, под влиянием обстановки, наверное.

– Теперь вам покаяться надобно. И прощения попросить, – и столь выжидающе на меня посмотрел, что я не усомнился – это он всерьез. Это не розыгрыш, и не в издевку. Отец Паисий действительно ждал, что вот сей же момент я стану перед ним изливать душевную пену, исходить сердечной отрыжкой, да еще слезливо лобызаться с присюсюкиванием: и ты меня прости, прости… а после? После давай грешить вместе. Так что ли?

– С какого перепуга? – сухо спросил я. И, не дожидаясь казуистичного ответа, выложил отцу напрямую: – Ваши грехи суть ваша забота. Только вы ошибаетесь, то никакой не бес. То вы сами себя губите. Покаянием вашим. Не было бы его, и беса бы вашего не было. В помине. Потому, каждый ответственен за свои поступки. Не бес, не ведьма в ступе, не черт с кочергой. Вы сами – поймите, пропащий вы человек! Не прощение вам надобно – здоровая головомойка. А каяться перед вами? Если бы я пустился когда в такое предприятие, так только перед равным. Когда бы знал, что для слушающего меня честь не пустое слово. Вы же… вы же… вы сами первейший безбожник и есть. Потому – богом и людьми беззазорно торгуете. А торговать можно только вещью бросовой, значения и святости не имеющей. Стало быть, по-вашему, выходит, вы сами бес.

Тут-то отец Паисий взвился. Уж он плевался и крестился, истово, я обеспокоился ненароком, не одержимый ли он в действительности. А может, похмельный синдром. На вопли батюшки, что понятно, сбежался народ. Стоял, смотрел. Нина Геннадьевна отчего-то покрутила пальцем у виска, украдкой, чтобы я заметил, и как-то очень наиграно приняла суровый вид. Будто бы я был виновником скандала. Ольга Лазаревна хлопотала и суетилась, по большей части бестолково, пыталась поймать преподобного отца за рясу, чтобы остановить его кружения и визжания вокруг моей особы. Пациенты, не из приближенных «окруженцев», цокали резко языками, таращились, и кажется, наслаждались вовсю редким для них зрелищем. Так все и продолжалось: плевки в мою сторону, угрозы муками адовыми, сочные анафемы и проклятия, – пока не вышел к нам (именно, что вышел!) Сергий Самуэльевич, пан Палавичевский. Недовольный, торопливый, будто некстати возникшим «кипишем» оторвали его от наиважнейшего занятия. Он едва только подошел к обезумевшему в гневе отцу Паисию, как батюшка незамедлительно стих, и будто бы приготовился слушать, что скажет ему судья третейский, не иначе – пусть и из иудеев. А Конец Света только и произнес:

– Довольно на сегодня. И вообще, довольно, – тем инцидент себя исчерпал.

Отец Паисий, неугомонно ворча, потащился за Ольгой Лазаревной «утешить душу», то есть, хлебнуть разбавленного спирту и закусить за счет заведения, чем бог пошлет. А Палавичевский подошел ко мне и с изумившей меня командной строгостью спросил:

– Что вы ему наболтали?

– Что он тля и выползень, – ответил я раздраженно-вызывающе. – И готов повторить.

– Да не об этом, – отмахнулся Сергий Самуэльевич от моих бравурных филиппик. – Что вы ему рассказали о себе? В свете последних событий.

– Ровным счетом ничего. Не имею обыкновения исповедоваться перед кем попало, – угрюмо буркнул я.

– Это хорошо. Потому что, Паисий – соглядатай. И не просто так он к вам подлаживался. Вы понимаете?

– Понимаю, не дурак, – на самом деле, ни ветвистого кактуса я не понимал. Пока Конец Света меня только что не просветил. Вот зачем обхаживал меня подхалим-батюшка! – С покаянием грубый прием.

– Грубый, не грубый. Какой есть. Вернее сказать, как умел, так и смел. Но и сработать мог. Что-то будет, – со вздохом поведал самому себе Палавичевский и пошел прочь. Прямо-таки на восток от Эдема, не меньше. Будто у него была вселенская скорбь, а я, разумеется – совершено безразличен.

– И вам всего лучшего, – крикнул я вслед. Зря. Все равно Палавичевский не обернулся.

Я засомневался еще: если очевидно для всех, что Паисий шпион, (и я ведь предупреждал в свое время), то указали бы ему от ворот поворот, в стационар попасть уже было непросто, а может даже, невозможно лицу постороннему – Витя Алданов и в помощь ему дядя Слава за тем бдели неусыпно. К чему приваживать? Спросил и сам ответил, обостренное чувство опасности подучило. За тем, чтобы не провоцировать. Чтобы не давать повода и сигнала. Мол, в Багдаде все спокойно, убедитесь воочию, и тем самым выигрывалось время. Для чего? Вот об этом я как раз и домыслов не имел.

Что же касается отца Паисия – не подумайте, будто бы в лице этого корыстного пьянчужки я ополчился крестным ходом на всю православную церковь, или вообще на церковь всякую. Если у кого, как говорится, есть неудовлетворенная потребность, в утешении ли, в нравственной опоре, в тихом советчике – то, что тут поделаешь. Не все могут набраться храбрости жить самостоятельно, не каждому и под силу. А сказка о доброте и благе, без заслуг даденном, несет в себе наилучший умиротворяющий момент. Что есть на свете батюшки, в отношении своего созерцательного уклада отличные в корне от «худого» собрата своего, отца Паисия, я не сомневался. Как я себе представлял об этом: истинный священник, уважающий в себе именно свое священство, не станет претендовать на вселенскую роль, осознавая место свое и дело свое. И если овца его стада перерастет это стадо, не воспрепятствует ей идти дальше собственной дорогой познания, но напротив, благословит. Такой святой отец не предаст инквизиции Галилея, но скажет лишь: что же, я более не нужен тебе, значит, ступай по открывшемуся пути на своих ногах, и чем многочисленнее будут следующие за тобой, тем для мира сего лучше. И где-то ведь живут подобные служители уже не культа, но существующего на земле человека. Жаль только, что мне все больше попадались особи как раз противоположного духа и свойства – словно бы засилье плевелов на гибнущем поле. А говорить или описывать то, чему я не был свидетелем, я не стану. Но вот о том, чему довелось мне быть очевидцем, расскажу. Не забыть мне, ох, не забыть, одного эпизода, свидетелем которого я сделался невольно в …ХХХХ… храме, в районе Пятницкой улицы. Забрел-то случайно, тогда, когда оголодавший и озлобленный, скитался по истаявшему на жаре городу в ожидании назначенной встречи с НИМ. После исчезновения Кати и лихорадочно-бредовой ночи на разоренной кухне ее квартиры. Тогда не упомянул я, потому – всему свое предназначение и время.