Книга В поисках Парижа, или Вечное возвращение - Михаил Герман

Зато, как был уже случай заметить, если в Париже есть нечто безвкусное, то это превосходит всякое воображение!

А вот парижские песенки никогда не режут слух, их слова бесхитростны и трогательны, они всегда востребованы. Возможно, плохие просто сразу уходят, забываются, ничего не оставляя в памяти. Не знаю.

Самые разные французские кинорежиссеры, от Клера, Карне и Трюффо до автора «Фантомаса» Андре Юнбеля, любят вводить в свои фильмы – особенно в начале – кадры Парижа. Это могут быть дежурные виды Нотр-Дам и Опера (все равно – они великолепны!) или изумительные видения Эйфелевой башни за домами убогих кварталов, что служат фоном для титров у Трюффо в фильме «Четыреста ударов». Эти знаки присутствия Парижа, это напоминание о том, что и художник и зритель в едином, милом обоим пространстве, сродни звучанию давно и прочно знакомых мелодий, которыми маркируется парижская повседневность, будни Парижа и мечты о нем.

Мне иногда чудится, что в кусочке парижской жизни сосуществует в одном месте и в одном мгновении такое множество разных ощущений, что их концентрация достигает взрывной тревожной силы. Там, на Муффтар, когда воскресным утром играет маленький оркестр, танцуют и поют парижане, словно бы видишь и немой черно-белый фильм и цветной звуковой, и реальность и театр, и прошлое и будущее, и людей и комедиантов, играющих самих себя и собственных предков, и слышишь живые голоса и старые «черные диски». И ликующая радость вокруг, и печаль по ней, и эта отвага быть счастливыми, несмотря ни на что, хранить эту каплю меда – un peu de miel – отвага оставаться парижанами…

«Comment ne pas perdre la tête»!..

Эпилог

О Париж

Главный вокзал платформа желаний перекресток тревог.

Блез Сандрар

Но Париж, как говорил Хемингуэй, никогда не кончается. Да и начала его не различить.

И книжку о Париже, в сущности, дописать нельзя.

Каждая новая встреча с ним задает новые вопросы, рождает сомнения, их все больше, и все меньше я нахожу ответов, и французское суждение касательно того, что мудрость начинается с сомнения, уже не утешает меня. Любовь можно объяснить кому угодно, но не себе.

Скажу еще и еще раз: у моих восторженных суждений о Париже, как я и предполагал, оппонентов больше, нежели сторонников. И среди парижан, и среди приезжих. Для парижанки или парижанина, которые ежечасно борются здесь за выживание и преуспеяние, сохраняя бодрость в сердце и улыбку на губах, их город действительно поле битвы, и восхищение его прелестью и нравами вряд ли будет ими сочтено чем-то иным, кроме как наивностью приезжего. Что делать. Я знаю далеко не все, о многом лишь догадываюсь, но это не может помешать мне любить Париж и его обитателей.

Достаточно почитать книги и посмотреть хотя бы фильм «Les Ripoux»[101]с Филиппом Нуаре, чтобы избавиться от излишних иллюзий по поводу французских полицейских. Но даже верхний, чисто формальный стиль отношений граждан с властью, когда к жалкому уснувшему клошару ажан обращается «мсье» и, разумеется, на «вы», когда даже в процессе проверки документов накурившегося наркомана и полицейские, и тот, чьи бумаги читают, естественным образом обмениваются улыбками, когда весьма агрессивные и совершенно непреклонные контролеры в автобусе приветливо здороваются с каждым, кого просят предъявить билеты, – этот стиль кажется мне немаловажным свидетельством социального приличия.

Я ни разу не слышал (может быть, мне так повезло?), чтобы на улице родители грубо обращались с детьми, оскорбляли их окриками или тем паче бранными словами; и даже пятилетнюю дочку, прокомпостировавшую автобусный билет, мама благодарит уважительно и серьезно.

Я люблю эти усталые, но смелые лица утреннего Парижа, оживленные блеском глаз: «у меня есть работа!». И благоговейное уважение вызывают пусть небогато, но тщательно и с хорошим вкусом одетые пары лет восьмидесяти, идущие вечером в ресторан или в гости, держась за руки или просто поддерживая друг друга. Нет, я не думаю, что в Париже мало бед, болезней и нужды, но сколько же здесь и иного, того, чем можно любоваться.

Когда в ресторане в ответ на немудреную шутливую просьбу принести «une petite addition» («маленький счет»), усталый, но веселый гарсон, поколдовав у кассы, умудрился принести мне счет на 33 333 евро с пометкой «наличными», все, кто обедал рядом, дружно веселились. Готовность посмеяться – она основывается не столько на остроумии («маленький счет» – куда уж наивнее!), но на желании обменяться улыбками, поддержать стремление к веселью, получить и отдать толику удовольствия, напомнить себе и другим: «La vie est belle!»

Конечно – легко находить прекрасные качества в том, кого любишь.

Но – заметьте!

Разве не удивительно и не прелестно то, что самое ценное и значительное в Париже не стоит больших денег, а то и достается даром: вино за стойкой дешевого кафе, поездка на автобусе, улыбка прохожего, шутка гарсона в брассри, отблеск неба на золотой гирлянде, украшающей черный купол Института! Любовь к этому «ценному и значительному», к этому самому «la vie est belle!» уравнивает людей, как всякая общая страсть. Бескорыстный культ удовольствия, дарящего едва ли не равную радость «снобинару», пробующему коллекционное вино в родовом замке, и завсегдатаю брассри «Le Naguère», что смакует petit vin у стойки, старушке, подставляющей высохшее личико солнцу в парке Монсо или интеллектуалу, отыскавшему редкую книжку на рю Бонапарт, – вот то, что роднит этих самых парижан, вовсе не бездельников, просто свободных, знающих цену простым радостям бытия.

Даже Горький, не так уж жаловавший и понимавший западную цивилизацию, признал устами Клима Самгина, что французы «умеют отдыхать от будничных забот и насилий действительности». Да, «насилия действительности» (от которых так увлеченно страдаем мы) преодолеваются во Франции любовью к драгоценным и счастливым дарам той же самой действительности.

Я уже писал (в главе «Магия брассри») о «молекулах жизни, что не менялись в Париже и не меняются до сих пор». Действительно, можно сказать об этом еще раз: во Франции и даже в кипучем, порой мнящемся призрачным, жадно впитывающем современность Париже всегда остается нечто вечное, незыблемое, неподвластное потрясениям. Ответ аббата Сийеса на вопрос о том, что делал он во время Террора: «Я жил» («J’ai vécu»), – открывает многое в мироощущении французов. Любовь, улыбка, бокал вина, старое бистро, куда ходили деды, морщинки времени на домах, радость от блеснувшего среди туч солнца – Париж не может кончиться, если уметь видеть именно это – то, над чем не властно время.