Книга Странники войны - Богдан Сушинский

— У вас... сугубо профессиональные шутки, — попытался улыбнуться Розенберг, но это была ободряющая улыбка покойника.

— Не огорчайтесь, вскоре они вообще никого не станут волновать, дорогой рейхсминистр. Попомните мое слово. Разве что английских газетных чистоплюйчиков, уже сейчас требующих запрета на все расовые, нацистские и прочие теории. Не в курсе? — совершенно серьезно поинтересовался обергруппенфюрер.

И Скорцени заметил, как, сорвав с лица «русского немца» самодовольную маску, гестаповец заставил его побледнеть. Во время этой перепалки Отто иногда казалось, что Мюллер попросту забыл, кто перед ним, и вел себя как шеф гестапо с чиновным подследственным.

— Что-то вы давно не заглядывали ко мне, — обратился тем временем Мюллер к Скорцени, не позволяя Розенбергу ни возразить, ни прийти в себя, не «потеряв» при этом лица. — Еще недавно вас интересовал этот маньчжур, из посольства Маньчжоу-Го, который шпионил за вашими людьми.

— Присматривался. Но я помню, сколь щедро вы помогли нам. Кстати, он немало знал об одном белогвардейском ротмистре-диверсаите.

Мюллер хотел что-то сказать, но царивший в зале полушепотный говор внезапно умолк, и неожиданно все оглянулись на дверь.

— Штурмбаннфюрер Отто Скорцени! — объявил Шауб хорошо поставленным голосом дворецкого. И, выдержав надлежащую паузу, продолжил: — Фюрер ждет вас!

— Попробуйте после этого утверждать, что я был не прав, — успел тронуть его за рукав Розенберг, которому явно не хотелось оставаться в компании с «гестаповским Мюллером».

29

Гридич оказался человеком слова. Как только их королевский обед был закончен, он вместе с Николаем пошел к старосте. Дом старосты тоже находился на окраине села. Высокая каменная стена свежей кладки, которая окружала его, по толщине своей ничуть не уступала стенам старинных крепостей. Но ворот пока не было. Валялись только бревна, из которых еще нужно было сбить нечто достойное этой стены.

«Отсидеться решил, ни любви тебе, ни передышки! — скептически оглядел Крамарчук стену и бревна. — Нет на тебя Беркута. Он бы тебя, клопа старого* быстро выкурил».

— Знаешь его? — мрачно поинтересовался староста, крепкий плечистый мужик, подбородок которого покоился на груди, потому что на шее выросла огромная грибообразная шишка. Так что на мир он мог смотреть лишь исподлобья. Впрочем, похоже, что это не зависело от положения головы.

— Свой кореш-землячок, батя. С женой приехал. Будем говорить, что хату партизаны сожгли, не сподобился им почему-то. При Советах тоже...

— Меня это не интересует. Ты его, душа папиросная, привел — ты за него и голову в петлю сунул, понял? А говорить — говори, что угодно. Сожгли так сожгли.

— Мудрый ты мужик, — продолжал одаривать старосту своей очаровательной улыбкой Гридич. — Быть тебе бургомистром Подольска.

— Брось обмачивать меня, как пес телячье стойло. Окруженец? — обратился уже к Николаю.

— Считай, что дезертир, — ответил Крамарчук, передергивая плечами под тесноватой телогрейкой, которой наградил его Гридич.

— А до войны? До войны из чего хлеб имел?

— Машинистом был. В карьере. Камень заготавливал. — Гридич уже предупредил его, что румыны собираются оживить старый мраморный карьер. Мрамор, по его словам, в этих местах был отменный. Оценивать его приезжали вроде бы мастера из самого Бухареста.

— Ну?! Машинист? Карьерной машины? — сразу же просветлел староста. — Что ж ты стоишь и голову мне морочишь? Мастером будешь. В карьере.

— Разве здесь тоже есть карьер? — прикинулся удивленным Крамарчук.

— Господи! Гридич, душа твоя папиросная. Ты что, даже не поговорил с земляком про жизнь-бытовку?

— Дык не успел еще. Только он с женой заявился, сразу к вам. Кстати, землячок, староста наш, Ярофеич, тоже из камнетесов.

— Документа у тебя, конечно, нет, — староста вывернул голову и впервые внимательно посмотрел на Крамарчука.

— В хате сгорел.

— Угу, в хате, говоришь. Сгорел. Мне что? Я верю. Поверили бы румыны. Однако ж машинист. Ты, — ткнул в грудь Гридича, — придешь завтра. Получишь на него справку. А теперь пройдемтесь по селу. Чтобы люди видели тебя. Меньше будут расспрашивать. Да, завтра в карьер. В работу. Машины пока нет. Бригада наемных, бригада пленных.

— Пленных? — сразу насторожился Николай.

— Испугался? Испугался, папиросная твоя душа. Пленные — это уже политика. Подгонял пленных — значит предал.

«До чего ж ты дожился, сержант! — с жалостью к себе подумалось Крамарчуку. — К юбке потянуло. На окруженческую печь. Побрататься со старостой. Со старостой! Стоило ли выбираться из дота, проходить через все кавардаки партизанского житья, чтобы приползти потом к своим на коленях, с покаянной головой: «Помилуйте мастера-надзирателя. Над пленными не издевался. Тихо-мирно служил оккупантам».

— Не бойся. К пленным тебя пока не допустят.

— И на том спасибо.

Когда они все пятеро осматривали пустующий дом, Крамар-чук уже не верил, что решится остаться в этом селе. Впрочем, окончательного решения он еще не принял. Для того чтобы нормально перезимовать в этой развалюхе, нужно было еще хорошо поработать. Но все же это был дом: со стенами, крышей, полуразрушенной печью... А возле него — сарай, колодец, огород, даже небольшой сад.

— Да это ж не хата, а дворец графа Бургундского, — не уставал расхваливать все вокруг неугомонный Гридич. — Вы ж посмотрите, какая здесь кладовка! За одну эту кладовку можно было раскурку-ливать. А колодец?! Это ж не вода, а вино на водосвятии.

Пока Гридич, Крамарчук, Катеринка и Мария с интересом заглядывали в каждый закуток, староста, набычившись, топтался посреди двора и на каждое замечание кого-либо из них твердил: «Ничего, доживете до весны — подремонтируете» или: «Если дотянете до весны — значит и скотинка появится. Лишь бы до весны... А там вы среди первых хозяев села».

— Вот только не каждый доживет до этой самой весны, — вдруг мрачно завершил он и, ничего больше не сказав, не попрощавшись, ушел.

— Тебе такое снилось когда-нибудь, Мария? — спросил Крамар-чук, когда осмотр наконец был закончен и Гридичи вернулись к себе, оставив их вдвоем в пустующей хате — прикинуть, поразмышлять.

— Чему ты так радуешься, сержант? — Мария сняла со стены икону, протерла ее какой-то тряпицей и почему-то повесила ликами Троицы к стене. Куда больше интереса вызвала у нее пожелтевшая семейная фотография.

— Разве тебе не хотелось бы, чтобы у нас был свой дом?

— А что, война уже кончилась? Все вернулись с фронта? Мы размуровали и по-солдатски похоронили своих ребят из дота?

— Брось, Мария, — пытался обнять ее Крамарчук. — Ну, пусть не в этом селе — в другом. Посмотри на Гридичей. Как люди живут. А придут наши — кто там будет разбираться: воевал ты в тылу или не воевал? И тех, кто скитался по лесам и кто на печи отсиживался — всех под гребенку, в войска — и к Днестру, к границе. В бой. Так какого черта? В конце концов, гарнизон погиб, лейтенант тоже. Сколько можно?